Мариша Пессл - Ночное кино
– Я схожу с тобой. Поговорю с хиппушкой. Мало ли – вдруг она из Симбионистской армии освобождения?[110]
– Нет. Я сама.
– И что – все? Я тебя больше никогда не увижу?
Она сморщила нос, будто я сморозил редкостную глупость:
– Ну естественно, ты меня увидишь.
Она встала на цыпочки и обняла меня. Обнималась девчонка на «пять» – тощие руки обхватили мою шею, точно кабельные стяжки, костлявые коленки ударились об мои. Словно хотела прихватить с собой нестираемый отпечаток меня.
Затем подобрала сумки и зашагала вниз по лестнице.
Я подождал, пока она свернет за угол, и кинулся следом. Я понимал, что она меня прибьет, если увидит, но, к счастью, тротуары были забиты толпами шопоголиков, я успешно прятался среди них и дошел за Норой до самого метро, где она прыгнула в поезд 1, затем пересела на L, затем на 6 и наконец вышла на Астор-плейс.
Выбравшись с людной станции, я ее потерял. Крутил головой как ненормальный, даже запаниковал, испугался, что вот теперь – все, я так и не узнаю, как она там, все ли у нее благополучно. Бернстайн, драгоценная золотая монета, выскользнула из моих неловких рук и растворилась среди нью-йоркских миллионов.
Но потом я ее отыскал. Винтовой своей походкой она переходила Сент-Маркс-плейс, миновала пиццерию, стойку с журналами. По Восточной Девятой я дошел до треугольного садика на углу с Десятой. Нора взбежала на крыльцо ветхого таунхауса. Держась поодаль, я нырнул в подворотню.
Нора поставила сумки и позвонила в дверь.
Я прикидывал всевозможные сценарии спасения – ворваться в дверь, пнуть с дороги девять кошек, енота и подшивки «Виллидж войс» за сорок лет, промчаться мимо торчков, целующихся на кушетке, и психоделического плаката с Золотыми Воротами в преддверии «лета любви»[111], наверх в комнату Норы: добро пожаловать, крысы, у нас тут воняет старой посудной губкой. Нора сидит на краю футона, вскакивает, бросается мне на шею.
Вудворд? Я сильно налажала.
И однако. Дом, конечно, подозрительный – ржавые кондиционеры, в окнах ящики с сохлыми цветами, – но на первом и втором этажах даже не один, а два эркера, куда и впрямь струится море света.
Норе никто не открыл. Она позвонила снова.
Пусть никого не будет дома. Пусть у суперской хиппушки приключилась семейная неприятность аж в Вудстоке. А если откроют, пусть на пороге возникнет полуголый автор-исполнитель с татуировкой во всю грудь «Добро пожаловать на радугу». Пусть я еще разок ее спасу.
Дверь открылась, и появилась пухлая женщина с седыми кудельками и в полосатом фартуке, измазанном грязью, – земля из цветочных горшков или глина с гончарного круга. Женщина бесспорно изучала Таро и ела сою, хотя касательно прочего я мог и ошибаться. Нора что-то сказала, женщина улыбнулась, подхватила одну сумку, и они исчезли внутри, а дверь затворилась.
Я еще чего-то подождал, – может, музыку включат или свет. Но ничего не случилось, ничего мне не досталось, больше ничего не осталось мне – лишь ветерок носился по кварталу, гонял одинокие желтые листья и ворошил мусор, прибившийся к бордюру.
Я зашагал домой.
102Я решил, что после «Гребня» лучше будет пару дней передохнуть, проветрить голову, а уж затем упорядочить мысли и завершить расследование. Меня вновь не покидало ощущение, будто я проплыл многие лиги почерневшей воды, – нутро налито свинцом, рассудок изгваздан илом.
Однако реальная жизнь призывала в объятия. Неоплаченные счета, голосовая почта, месячной давности электронные письма, которые я не потрудился открыть, – в том числе немало посланий от друзей, в заголовках писавших «Волнуюсь», или «Ты норм», или «Чё ваще?». Я всем ответил – за неделю до отъезда в «Гребень» я купил новый ноут «Хьюлетт-Паккард», – но даже эта простейшая задача бесила своей бессмысленностью.
Болезненно завороженный, я уже догадывался, что так и не ушел из «Гребня» совсем. Ибо довольно было лечь в постель, выключить свет, закрыть глаза – и я вновь оказывался там. Быть может, поместье – мое безответное время, куда мне предстоит возвращаться вечно, как другие в грезах возвращаются к золотым пляскам детства, или на поле боя, или на воскресное озеро с девчонкой в красном бикини. На границе яви и сна я вновь погружался туда, бродил темными садами, среди изрубленных статуй, собак, ослепительных фонариков в руках теней. Я снова тащился по тоннелям, отыскивая уже не улики против Кордовы, но некий важный элемент себя, невзначай там потерянный, – руку, допустим, или душу.
И я, видимо, подсел на страх, на смятение, которое вырывает тебя из тела: от бытия в повседневном мире – смотреть Си-эн-эн, читать «Таймс», ходить в «Сан-Амброуз» и пить кофе за барной стойкой – наваливалось изнеможение, даже депрессия. Наверное, такая же беда у человека, который проплыл вокруг света и теперь вернулся на сушу, взирает на свою ферму, на жену и детей, понимая, что постоянство дома, простершееся пред ним пустыней, бесконечно ужаснее любого грозного шторма с тридцатифутовыми валами.
Как мне в голову-то пришло, что я оклемаюсь, смогу осмыслить «Гребень», словно поездку в Египет или тот раз в Миту, когда меня одиннадцать дней продержали в тюремной камере, – чудовищная история, которую затруднительно переварить и пережить? С «Гребнем» так не выйдет. Нет, «Гребень» и правда о том, что творил Кордова, таились под ложечкой, весьма живые, невредимые, пульсировали, пускали слюни, и от них я болел все мучительнее, а может быть, даже умирал.
Беспокойство мое лишь усугублялось одиночеством. Все ушли. Нора права. С Хоппером покончено – как и с ней. Я звякнул Хопперу дважды – мне никто не ответил. Непостижимо, что они вот так запросто расплевались и с расследованием, и со мной, что им хватило невежества решить, будто на этом все закончилось. Им что, не нужно знать, настоящие ли человеческие кости я там отыскал, не погубил ли Кордова других детей, пытаясь спасти жизнь Сандры? Их не трогает наиочевиднейший вопрос – где Кордова сейчас?
Я приходил к всевозможным уничижительным выводам (оба наконец показали свое истинное лицо; оба молоды и поверхностны; все это – симптом общего недуга современной молодежи, которая растет, питаясь интернетом, порхает от одной навязчивой идеи к другой, и сила тяготения, действующая на них, не превышает силы нажатия кнопки мыши) – но в действительности я по ним скучал. И злился, что мне не все равно.
И вспоминал, что говорила Клео, обнаружив на наших подошвах смертное проклятие.
«Отвращает ближайших друзей, совершенно тебя изолирует, сшибает лоб в лоб со всем миром, оттесняет на грань, на окраину жизни. Сводит с ума, а это в своем роде хуже смерти».
Я тогда не воспринял всерьез. А теперь поневоле отмечал, до чего точно все сбылось – и изоляция, и разбитые дружбы, и ощущение, будто ты очутился на окраине жизни.
А может, во всем виноват один Кордова. Может, Кордова – вирус, заразный и разрушительный, постоянно мутирует, беззвучно встраиваясь в твою ДНК, а ты даже сообразить не успеваешь, с чем столкнулся. Подвергшись хотя бы мимолетному его воздействию, подхватываешь увлечение и страх, и они множатся, пожирая всю твою жизнь без остатка.
Лекарства нет. Можно лишь научиться с этим жить.
Три дня пробродив по квартире, отводя глаза от коробки с остатками материалов по Кордове и принимая антибиотики со стероидами от нарыва и сыпи, я понял, что попытки расслабиться слишком дорого мне даются и выбора нет: придется жить в мороке.
В одиннадцать вечера в среду я поймал такси и велел шоферу ехать к дому 83 по Генри-стрит. Фальконе, что неудивительно, не соврала. Я перешел дорогу, поглядел на ветхую пятиэтажку, приютившуюся возле Манхэттенского моста, – похоже, все жильцы неизвестно почему съехали. Все окна темны, хотя на пятом этаже я различил кружевные розовые занавески. Я подергал дверь в подъезд – заперто, конечно. Через окошко я разглядел, что с почтовых ящиков убрали все фамилии.
Я направился к Маркет-стрит и через два квартала наткнулся на парикмахерский салон «Хао», где в окне когда-то повесил флаер с портретом Сандры. Как ни странно, флаер никуда не делся, только поблек.
От Сандры осталось лишь призрачное лицо, слов «Вы видели эту девушку?» почти не разобрать. От этого зрелища внутри заныло: время на исходе. Или просто миновало.
Хоппер и Нора ушли, а теперь ушла и Сандра.
103Я названивал Синтии, надеясь на весточку о Сэм, но Синтия по-прежнему не отвечала. От этого бойкота я лез на стенку, но понимал, что, значит, с Сэм все в порядке: если б возникла серьезная проблема, Синтия бы позвонила. Так, во всяком случае, я себя утешал.