Энн Райс - Царица проклятых
Слегка дрожа, я присел на кровать, чтобы все обдумать, но меня снедало любопытство. Самое важное – осознать: все это относится к разряду физических явлений, все дело в энергии. Не больше чем усиление моих прежних способностей. Например, еще в самом начале, через несколько недель после того, как меня создал Магнус, я однажды смог сдвинуть с места другого – моего любимого Ники, с которым мы поссорились; он перелетел через комнату, как будто я ударил его невидимым кулаком. Тогда я очень разозлился, но позже мне никогда не удавалось повторить этот трюк. Но способность осталась прежней; то же самое реальное, поддающееся измерению качество.
– Ты не бог, – вслух сам себе сказал я. Но такая невероятная сила, новое измерение, как емко выражаются в этом веке... Хм-м-м...
Посмотрев в потолок, я решил, что хочу медленно подняться и дотронуться до него, провести рукой по лепнине вокруг люстры. Легкий приступ тошноты – и я осознал, что парю прямо под потолком. А рука – надо же, такое впечатление, что она проходит через штукатурку. Спустившись чуть ниже, я осмотрел комнату сверху.
Господи, я проделал все это, оставив свое тело внизу! Я все еще сидел на кровати. Я видел сверху собственную макушку. Я – точнее, мое тело – не двигался и смотрел перед собой, словно погруженный в мечты. «Назад!» – мысленно скомандовал я – и, слава Богу, вернулся. С моим телом все было в порядке, и я, глядя в потолок, решил во всем разобраться.
Итак, я знал, как это бывает, Акаша сама рассказывала мне, что ее дух покидал ее тело. И смертные всегда утверждали, что умеют делать такие вещи. С древнейших времен сохранились описания таких невидимых путешествий.
У меня это почти получилось, когда я пытался заглянуть в храм Азима. Но она остановила меня, потому что, едва я покинул тело, как оно начало падать. И задолго до этого, пару раз... Но, откровенно говоря, я никогда не верил в рассказы смертных.
Теперь я понял, что это тоже в моей власти. Но ни в коем случае не хотел, чтобы это происходило случайно. Я снова принял решение подняться к потолку, но на сей раз вместе с телом, и это сразу же получилось! Я тронул штукатурку, но теперь моя рука через нее не прошла. Прекрасно.
Я спустился и решил попробовать первый трюк еще раз. Теперь – только дух. Новый приступ тошноты – и я, бросив взгляд на свое тело, проник сквозь крышу здания. Я летел над морем. Но все выглядело совсем по-другому; я не был уверен, что это настоящее небо или настоящее море. Скорее – туманное представление о том и о другом; мне это совсем не понравилось, ни капли. Нет, благодарю покорно. Пора возвращаться! Или лучше поднять само тело? Я попробовал, но абсолютно ничего не получилось. В общем-то, меня это не удивило – происходящее не более чем галлюцинация. На самом деле я не покидал своего тела, и с этим придется смириться.
А Беби Дженкс – как насчет прекрасных картин, которые она увидела, поднявшись в небо? Это были галлюцинации? Скорее всего, я об этом никогда не узнаю.
«Назад!»
Сижу. На кровати. Удобно. Я поднялся и походил по комнате, глядя на цветы и отмечая про себя, как необычно светятся под лампой белые лепестки, какой темный оттенок у красного цвета, как отражают золотистый свет зеркальные поверхности... и еще многое, многое другое.
Меня потрясло столь огромное количество мелких деталей, поразила невероятная сложность убранства одной-единственной комнаты.
Я практически свалился в кресло у кровати и, откинувшись на бархатную спинку, прислушался к грохоту собственного сердца. Становиться невидимым, покидать тело – как это противно! Никогда в жизни я этого не повторю!
Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался, что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.
Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули меня радостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но не двигался.
– Путешествие без тела – способность, присущая как тебе, так и смертным, – сказала она. – Они все время используют этот маленький трюк.
– Знаю, – угрюмо ответил я. – Пусть забирают его себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсь заняться.
Она снова рассмеялась – именно этот тихий, ласкающий смех слышал я в своих снах.
– В древние времена, – заговорила она, – для этого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам, люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.
– Знаю, – повторил я. – Я всегда считал, что они становились вроде как пьяными – или обкуренными, как сейчас принято говорить.
– Ты образец грубости, – прошептала Акаша. – Ты так быстро на все реагируешь.
– Это грубо? – От горящих на острове костров опять потянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этого нет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!...
– А полет вместе с телом тебя не пугает? – спросила она,
– Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, и существует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится за мили отсюда?
– Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как и в любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.
Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, они захлестнули меня словно приливом, а потом превратились в членораздельный гул звуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранились древнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.
Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.
Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяло мне сделать это. Я поднялся на ноги.
Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду и причесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени. Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось, ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.
Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, что застывшей статуей сидела на троне.
Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и, отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.
Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падали густые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные для поцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его из темно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появился слабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободными складками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотыми заколками.
Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, что они казались совсем древними, – жемчуга, золотые цепи, опалы и даже рубины.
На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выглядели несколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходило от нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.
Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце, который только способно создать воображение, в окружении одновременно чувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови, не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже, совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкая корка.
– Все мужчины на острове мертвы, да? – спросил я, шокированный собственным предположением.
– Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек. Из них выбрали семерых.
– А остальные трое?
– Они для тебя.
Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в иной форме – теперь я желал не только ее крови, но и крови людей – жаркой, бурлящей, ароматной, такой, что... Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущение можно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.
– Не хочешь? – С насмешливой улыбкой спросила она – Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей! Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя – задолго до того, как ты начал петь для меня песни, – мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодых мужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишься поглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твоя импульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?
– Они порочны? – спросил я. – Те жертвы, что ждут меня?
Она на мгновение прищурилась.
– Что я вижу – трусость? Тебя страшит величие плана? Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.
– О, как ты ошибаешься, – сказал я. – Убийство всегда имеет значение. Но... Да, меня приводит в ужас величие плана. Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире – это имеет огромное значение. Но разве можно назвать это трусостью?
Как хладнокровно звучал мой голос. Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.
