Грег Айлс - Смерть как сон
Пока я могла двигать только глазами. Я скользнула взглядом от стеклянной крыши на стеклянную стену и ниже. В метре от пола стекло заканчивалось и упиралось в кирпичную кладку. Так-так… Я нахожусь в оранжерее. Или в теплице. Странно обнаружить в таком помещении ванну… За стеклянной стеной высятся деревья и тропические растения, а за ними – снова кирпич. Какой-то кошмарный сон…
Я почти уверилась в том, что все это мне чудится, когда вдруг услышала звук приближающихся шагов.
– Ну что ж, приветствую, – раздался мужской голос. – Если холодно, добавьте горячей воды.
Знакомый голос… Где я могла его слышать? В интонации есть что-то от Фрэнка Смита, но тембр гораздо ниже. Напрягшись до дрожи в коленях, я смогла чуть повернуть голову… и тут же пожалела об этом. Зрелище, открывшееся мне, было настолько странным и диким, что я едва поверила своим глазам.
Роджер Уитон стоял, наполовину скрытый мольбертом. В руке, затянутой в белую перчатку, он держал длинную кисть, быстро и уверенно порхающую над холстом, увидеть который я не имела шанса. На нем была лишь белая набедренная повязка. Точно в такой Христос изображен на всех картинах эпохи Возрождения, посвященных распятию и снятию с креста. Уитон был атлетически сложен. Для своих пятидесяти восьми он неплохо выглядел. Впечатление портили лишь темные синяки под ребрами. Мне приходилось видывать нечто подобное в Африке у умирающих от пневмонии несчастных, которые выплевывали вместе с кашлем куски собственных легких.
Я открыла рот, но с губ моих сорвался лишь нечленораздельный хрип. Дождавшись, пока скопится достаточно слюны, я сглотнула и наконец сумела выговорить:
– Где я?..
В каком-то смысле я задала риторический вопрос. Я и так уже поняла, что нахожусь в том самом месте, где до меня побывали одиннадцать похищенных в Новом Орлеане женщин. Точнее, двенадцать, если считать Талию. Я в том самом доме, который безуспешно пытаются отыскать люди из ФБР и полиции. А еще я поняла, что стала одной из «спящих»…
– Пошевелиться можете?
Я не ответила. Тогда Уитон подошел к ванне и крутанул вентиль с выдавленной на бронзе буквой «Г». Озноб отступил примерно через минуту. Горячая вода омыла живот и бедра, и мне стало почти хорошо. От поверхности начал подниматься легкий пар. Уитон тем временем вернулся за мольберт.
– Где я?
– А вы как думаете? – Он на секунду отвел глаза от своей картины и внимательно взглянул на меня. Всего лишь на секунду.
– В доме маньяка, – пробормотала я, еще не вполне владея голосом.
Уитон сделал вид, что не расслышал.
– Талия мертва?
– В физическом смысле? Нет.
Холодок страха вторгся в тепло, окутавшее мое тело.
– Что вы имеете в виду? Она в коме?
– До конца своих дней.
– Что?!
– Взгляните на нее повнимательнее.
Страх, проснувшийся во мне пару минут назад, когда я увидела Уитона за мольбертом, превратился в настоящий животный ужас… И все-таки я заставила себя поднять глаза на Талию. Вода, доходившая до ее грудей, чуть колыхала их и делала более живыми, чем она сама. Я не увидела на ее теле каких-то бросающихся в глаза ран или порезов. Одна рука была погружена в воду, другая свободно лежала на ободке ванны. Вот оно что… Меня снова начало трясти.
Белый венозный катетер был введен в ее левую руку у запястья и закреплен на нем скотчем. От катетера к высокому алюминиевому штативу с капельницей вела длинная трубка. Сама капельница была пуста, вакуумный пластиковый пакет сморщился.
– Что вы ей капаете? – спросила я, безуспешно пытаясь сдержать в голосе дрожь.
Уитон замер перед мольбертом, но вовсе не мой вопрос был этому причиной. Потом кисть вновь запорхала над холстом.
– Инсулин, – буднично ответил он.
Я зажмурилась. Воспоминание о разговоре с Фрэнком Смитом мгновенно нахлынуло на меня. Уитон уговаривал его помочь ему уйти из жизни, поскольку не был уверен, что инсулин обеспечит стопроцентную смерть…
– Не переживайте, ей не больно, – добавил Уитон, не глядя на меня.
Я попыталась выключить кран с горячей водой, но рука не повиновалась.
– Что со мной?
Уитон не ответил, поглощенный работой. Я непроизвольно опустила глаза на свою левую руку. Казалось, на это ушла целая вечность. Трубка с катетером. Совсем такая же, как у Талии. Я попыталась выдернуть ее, но, разумеется, не сумела. Рука лишь слабо дернулась, и штатив на колесиках ударился о край ванны.
Уитон наконец обратил на меня внимание. Во взгляде его читалась легкая досада.
– Вы получаете препарат, обеспечивающий мышечную релаксацию. Но все это легко изменить. Поэтому прошу вас – не дергайтесь.
Валиум? Старший брат моего любимого ксанакса.
– Откровенно говоря, я не рассчитывал, что вы так быстро придете в себя.
Уитон вновь потерял ко мне интерес. Он вдруг выпрямился, повернувшись в сторону от ванны. Я проследила за его взглядом и увидела зеркало. Огромное, в человеческий рост. Оно было втиснуто в проем между ванной и стеной. Таких монстров устанавливают в бальных классах… Стало быть, Уитон рисует не только нас с Талией, но и себя самого…
– Что за картину вы пишете?
– Венец творения. Я уже дал ей название – «Апофеоз».
– Я думала, венцом творения вы считаете свою «поляну» – последнее, что я запомнила перед тем, как отключилась.
Он иронично хмыкнул.
– Помилуйте, это был не мой венец творения, а его!
Я почему-то вспомнила абстрактные изображения человеческих фигур, выведенные на полу галереи и накрытые парусиной. «Нет, все это нарисовал не я. А тот, кто нарисовал, уже не жилец». Вот что сказал Уитон, переступая через бездыханное тело агента ФБР, которого сразил разрядом электрошокера.
– Это моя последняя, – произнес он.
– Что значит последняя? – переспросила я машинально.
Он ответил мне усмешкой, которую трудно… да нет, просто невозможно было бы вообразить на лице прежнего Роджера Уитона.
– Вы поняли, что я имел в виду.
– Последняя «Спящая женщина»?
– Именно. Но она будет не похожа на остальные работы серии.
– Потому что вы изобразите на ней и себя самого?
– Не только поэтому.
– А где ваши очки? – вдруг спросила я первое, что пришло в голову.
– Какие очки?
– Как какие? Ваши… бифокальные…
– Они были не мои.
– А чьи?
Он глянул на меня, как на умалишенную. Затем медленно разжал губы и тоном терпеливого учителя, объясняющего прописные истины нерадивому малышу, произнес:
– Очки принадлежали Роджеру. Слабаку Роджеру. Гомосексуалисту.
Тошнота мгновенно подступила к горлу. Боже правый… Аналитики ФБР месяцами ломали голову над разгадкой личности преступника, а я, обыкновенный фотограф, ткнула пальцем в небо и… попала.
Синдром раздвоения личности… Грубое нарушение психики… Вызванное потрясением от перенесенного в детстве сексуального насилия… Я сразу вспомнила популярную лекцию, прочитанную мне, Джону, Бакстеру и Боулсу снисходительным доктором Ленцем. Вспомнила «доктора Джекилла и мистера Хайда», на которых Ленц просил не опираться… Добро пожаловать в самый страшный из кошмаров, мисс Джордан Гласс.
– Если вы не Роджер Уитон, – осторожно проговорила я, – кто же тогда?
– У меня нет имени.
– Но ведь вы должны как-то себя идентифицировать…
Опять эта ироничная усмешка.
– В детстве я прочитал одну замечательную книгу, которая называлась «Двадцать тысяч лье под водой». Я преклонялся перед капитаном Немо. А ведь Немо означает «никто». Вы в курсе?
– Да.
– Он был властелином морей и безуспешно пытался врачевать человечество, одержимое саморазрушительными идеями. Мне довелось побывать в тех же самых водах, под которыми когда-то проплывал легендарный «Наутилус». Но истина пришла ко мне гораздо раньше, чем к Немо. Человечество неизлечимо. Ему не нужна помощь. Ребенок – чистейшее из созданий – едва вступает в этот мир, а тот мгновенно обрушивается на него всей своей непосильной тяжестью. Мир коррупции и пороков, жестокости и насилия.
Уитон поджал губы и стал похож на обиженное дитя.
– Простите, боюсь, я не совсем понимаю…
– Не понимаете? Вспомните свое собственное детство. Вы были девочкой, верили в сказки… Ведь верили? А потом переживали шок всякий раз, когда по мере взросления детские иллюзии – одна за другой – разбивались о реалии окружающей жизни. Ну, помните? Оказывается, нет и не было никакой Золушки. Нет и не было никакого Санта-Клауса. Оказывается, ваш отец вовсе не рыцарь на белом коне, а живой человек со всеми своими недостатками. Да какой там рыцарь! Его нельзя назвать даже положительным героем! Он думал только о себе. И намеревался продержать вашу мать взаперти, в четырех стенах, до конца ее дней. Но это далеко не единственный его грех… Все это однажды ударило по вам. И ударило больно.
