Жан-Кристоф Гранже - Мизерере
Пение продолжалось.
Неподражаемо нежные голоса, казалось, преодолели свою материальную природу, превратившись в чистую абстракцию. Русскому вспомнился «Немецкий реквием» Брамса — одно из самых загадочных произведений в истории музыки. Но это был не «Реквием».
Волокин мысленно отвлекся от гипнотической силы музыки и попытался осмотреться. Обнаженный, он лежал на металлическом столе, покрытом бумагой. Плечи холодила стальная поверхность. Закрывавший Волокина длинный бумажный лист шевелился от его дыхания. Прямо в лицо светила хирургическая лампа. Вспомнилось, что такие светильники не отбрасывают тени, и от этой мысли ему стало страшно. Никакого укрытия. Он абсолютно беззащитен. И абсолютно уязвим.
Музыка снова захлестнула его сознание. Мягкие, сладостные волны, сплетенные из детских голосов. С опозданием Воло сообразил, что хор уже не вызывает у него аллергии. Он исцелился, но слишком поздно. Он был распростерт на своем смертном одре.
Сверхчеловеческим усилием ему удалось чуть-чуть приподнять голову над изголовьем. Неподалеку от операционного стола стоял круглый столик на одной ножке, покрытый зеленым сукном. Еще один светильник отбрасывал на него лужицу света.
За столиком трое играли в карты.
Все в бумажных масках и бледно-зеленых халатах.
Его охватило смятение. Нарастала паника. Волокин решил, что хирурги просто ждут, когда он очнется. Придет в себя, чтобы оперировать его без наркоза — чтобы причинить ему боль.
В этот миг один из мужчин оторвал глаза от карт и взглянул на Волокина. Под бумажными шапочками у всех игроков виднелись седые волосы. Три старика. Три хирурга. Порочные и безумные.
Врач прошептал с немецко-испанским акцентом:
— Наш друг просыпается.
Волокин опустил затылок на стол. Свет. Музыка. Тепло лампы. Холод металла. Кошмар. Сейчас его искромсают три нацистских хирурга, восставшие из своих южноамериканских могил. А пение звучало все громче и исходило отовсюду. Без нажима, без напора. Будто теплые волны отлива увлекали его в море.
Скрип стульев.
Волокин ухватился за этот звук. Один из мужчин поднялся. Шелест бумаги. Шорох бахил.
В его поле зрения появилось лицо в маске. Глубокие морщины вокруг глаз. Серая пергаментная кожа. Этот доктор не мог обратиться в прах, он уже был прахом. Он вспомнил Марко, Сэндмана, Песчаного человека, который борется с Человеком-пауком.
— «Хор пилигримов» из «Тангейзера»… — пробормотал старик. — Что может быть прекраснее?
Сверкающим скальпелем он медленно отбивал такт прямо под носом у Волокина, подпевая по-немецки. Воло глазам своим не верил. Он словно угодил в ужасную карикатуру. В легендарный и гнусный тандем нацистской жестокости и немецкой музыки.
— «Begluckt darf nun dich, о Heimat, ich schauen, und griiben froh deine lieblichen Auen…» — напевал он хриплым голосом. — Знаешь, что это значит?
Волокин не ответил. Распухший язык отяжелел, как галька. Теперь он понимал, что ему вкололи обезболивающее или какой-то другой парализующий препарат. Он умрет здесь, в руках врачей-извращенцев. Но хотя бы не будет страдать.
— «Я снова вижу тебя, край родимый», — прошептал хирург. — Слова, полные бесконечной печали. Словно обращенные к нам, вечным изгнанникам…
Волокин понял, что это было переложение оперы Вагнера для детских голосов. Его действительно исполнял хор «Асунсьон» где-то в соседней комнате. Хотя, возможно, музыка звучала в записи.
Совсем рядом. Внезапно ему вспомнился рассказ Петера Хансена, которому под звуки детского хора удалили уши.
Словно подтверждая его худшие опасения, немец прошептал ему прямо в ухо:
— Мой отец был великим исследователем. Он много лет работал в Бухенвальде и Заксенхаузене. Его интересовала выживаемость. Глубинные силы человека, позволяющие ему цепляться за жизнь. Один за другим он удалял органы подопытных и замерял время. Удивительно, как долго сохраняют сознание и продолжают кричать полностью выпотрошенные люди…
По лицу Волокина струился пот. В комнате послышался другой голос, приглушенный хирургической маской:
— Ты собираешься играть?
— Сейчас иду.
Безумец скальпелем указал на круглый столик:
— А ты знаешь, что ты ставка в нашей игре? Верно, догадываешься?
Хриплый старческий голос смешивался с детским хором. Невесомые голоса. Голоса ангелов. Голоса демонов.
— Мне пора. А не то мои товарищи начнут мухлевать. Знаю я их. Но меня голыми руками не возьмешь…
Он исчез. На мгновение Волокину стало легче. Затем в мозгу замелькали сцены из рассказа Хансена. Как у шведа забавы ради удаляли органы и заставляли его угадывать, что именно удалили. Поступят ли так же с ним? Или станут вырывать органы по одному, чтобы узнать, как долго он продержится?
— Мы играем в покер, — сказал старик. — В «техасский холдем». Ничего необычного. Кроме ставок…
Волокину послышался сдавленный смех.
— Знаешь, что это за ставки? Твои органы, мой мальчик. Мы уже сыграли на твою печень, глаза, гениталии. Ты — наша ставка. Хотя, признаться, ты сегодня в любом случае будешь в проигрыше. А мы получим удовольствие, извлекая свой выигрыш из твоего тела.
Волокин отказывался это слушать. Зловещие комментарии психа. Воздушные голоса дьяволят. Они сделали мне перидуральную анестезию или другой подобный укол. Я ничего не почувствую. Мне не будет больно… Но это слишком слабое утешение. Его тошнило от одной мысли, что его выпотрошат, как кролика. Яйца бросят в кювету из нержавейки. Глаза положат в банку. Он ничего не почувствует, только будет слышать эти сраные голоса, поющие Вагнера. Хотелось кричать, но от страха у него отнялся язык.
— Понял.
— Ложимся.
Послышался стук карт. Потом все стихло. По крайней мере, за игровым столом. Потому что голоса продолжали петь:
Der Gnade Heil ist dem Biiber beschienden,Er geht einst ein in der Seligen Frieden…
И тут Волокина озарило. Он пел эту оду. Пел все два года инициации. Его пронзил страх, когда он вспомнил перевод:
Ты даруешь грешнику Твою Благодать,И однажды он вкусит покой Блаженных…
Ему тоже будет дарована благодать?
И однажды он вкусит покой блаженных?
Он никак не мог собраться с мыслями. Голое тело обливалось потом. Казалось, с него стекают струи, ручьи, реки пота. Как будто он растворяется в собственном страхе. Тонет в кошмарном сне. Сейчас он проснется. Или появится Касдан. Или…
Снова заскрипели стулья.
— Ханс, тебе сегодня везет…
— Наш друг принес мне удачу. Он услышал шаги.
Над ним склонилось изборожденное морщинами лицо под хирургической шапочкой.
— Мои товарищи сегодня в проигрыше. У меня много работы.
И он задернул занавеску вокруг хирургического стола.
Когда поле зрения ограничилось белым полотном, Волокин закричал.
На этот раз горло не перехватило.
79
— Я сейчас, — сказал Касдан.
Он вернулся к седану, припаркованному на вымощенной булыжником улочке. Открыл багажник. Вытащил мешок со своим арсеналом. На месте он успеет собрать и проверить оружие. У него дрожали руки. Кружилась голова. Усталость. Голод.
А еще возбуждение. Эта операция напомнила ему о временах, когда он служил в антитеррористических подразделениях.
Касдан подошел к внедорожнику Роша. Он задумался, какую же операцию по внедрению можно осуществить на подобной машине. На чудище, которое слышно за километр. И где хиппари находят бабло на такое снаряжение? Но вопросов задавать не стал. Сегодня он их гость. Дипломатический свидетель, которого терпят из милости.
Светало. С трудом. С болью. Словно природа мучилась похмельем. Первые лучи солнца напоминали ломоту в костях, головную боль, скованные движения.
У машины Роша затягивался сигаретой, сунув руки в карманы пуховика. Он походил на морского волка.
— Вам нужна маленькая операция «Энтеббе»,[40] — произнес он.
— Точно.
— Вот увидите, у нас это получится лучше, чем у жидов!
Касдана передернуло. Он почуял душок антисемитизма, словно принесенный резким порывом ветра. Роша улыбнулся. И обаяние его улыбки все стерло.
— Я шучу, — сказал он, выбросив окурок. — Мы здесь живем как дикари. Трудно бороться с предрассудками. Да и деремся мы от этого ничуть не хуже. Садитесь.
Роша открыл ему дверцу. Касдан сел в машину, положил сумку на колени. Теперь он почуял в старике что-то ледяное. Ту же холодную силу, какой иногда обладают экологи, клянущиеся в любви к Земле, что не мешает им ненавидеть человечество.
Мэр выехал из поселка. Перед ними в утреннем свете, как море, раскинулась степь: ни единой преграды, строения, ни следа человеческой жизни — и жизни вообще. Как провести внезапную атаку на такой местности?
