Джеффри Хадсон - Экстренный случай
9
Роджер Уайтинг жил неподалеку от больницы, на третьем этаже дома без лифта, на том склоне Бикон Хилл, куда обычно свозят мусор из Луисбургского сквера. Открыла мне дверь его жена. Некрасивая, с большим животом. Вид у нее был встревоженный.
— Что вам угодно?
— Я хотел бы поговорить с вашим мужем. Моя фамилия Бэрри. Я патологоанатом Линкольнской больницы.
Она посмотрела на меня с неприязнью.
— Мой муж только что лег. Он дежурил последние двое суток и очень устал.
— У меня важное дело.
Позади нее появился тоненький молодой человек. Он не только выглядел усталым — он еле держался на ногах, и вид у него был очень испуганный.
— Что такое? — спросил он.
— Я хотел бы поговорить с вами насчет Карен Рендал.
— Я все уже объяснял. Сто раз объяснял. Поговорите с доктором Карром.
— С ним я уже говорил.
Уайтинг провел рукой по волосам и сказал, обращаясь к жене:
— Не волнуйся, дорогая. Принеси чашку кофе, хорошо? — Он повернулся ко мне. — Выпьете кофе?
— С удовольствием.
Мы прошли в гостиную. Комната была небольшая, мебель дешевая и расшатанная. Но я чувствовал себя здесь как дома: прошло всего несколько лет с тех пор, как я сам был стажером. Я хорошо помнил и вечную нехватку денег, и постоянное напряжение, и чудовищное расписание, и неприятные обязанности, которые приходилось выполнять. Я хорошо помнил выводившие из себя звонки по телефону, когда среди ночи дежурная сестра вдруг решала узнать, можно ли дать больному такому-то еще одну таблетку аспирина. Я хорошо помнил, как трудно вылезать из постели, чтобы осмотреть больного, и как легко допустить ошибку на рассвете.
— Понимаю, вы очень устали, — сказал я. — Я вас долго не задержу.
— Нет, нет, — ответил он с жаром. — Если я могу чем-то помочь. На данном этапе, я хочу сказать…
Вошла жена с двумя чашками кофе. Она бросила на меня сердитый взгляд. Кофе оказался жидкий.
— Меня интересует момент прибытия пациентки в больницу, — сказал я. — Вы были в приемном покое?
— Нет. Я прилег. Меня вызвали около четырех утра. Я спал, не раздеваясь, в комнатушке рядом с приемным покоем. Проспал совсем немного, и тут меня разбудили. Я еле разлепил глаза. В смотровую вошел как раз, когда туда вносили больную.
— Она была в сознании?
— Да, но дезориентирована. И очень бледна. Она ведь потеряла массу крови. Состояние лихорадочное. Бред. Мы не смогли поставить ей термометр — она все время сжимала его зубами, но на ощупь определили: под сорок. Стали проверять на совместимость, чтобы сделать переливание крови. Сестры завернули ее в одеяло и подложили ей что-то под ноги. Затем я осмотрел ее. Кровотечение, совершенно очевидно, было маточное, и мы поставили диагноз — выкидыш.
— Кстати, о кровотечении, — прервал его я. — Не заметили вы каких-нибудь частиц, следов ткани? Плаценты?
— Нет. Но ведь кровотечение началось давно. Ее одежда… Он посмотрел вдаль, словно вновь представлял себе всю картину, — Ее одежда была насквозь пропитана… Сестры с трудом раздели ее.
— Говорила она что-нибудь внятное?
— В общем, нет. Время от времени бормотала что-то. Кажется, про какого-то старика. Своего ли отца или просто какого-то старика. Не знаю. Лишь когда начали разрезать на ней платье и белье, она стала хвататься за лоскутья и пыталась натягивать их на себя. Раз она сказала: «Зачем вы со мной так?» А потом: «Где я?» Но это все в бреду, бессвязно.
— Где была все это время миссис Рендал?
— Ждала за дверью. Она казалась вполне спокойной, пока нам не пришлось сообщить ей, что произошло. Тут она потеряла самообладание. Абсолютно потеряла самообладание.
— А как насчет амбулаторной карточки? Карен когда-нибудь раньше бывала в больнице?
— Я не видел ее карточки, — сказал он, — до того, как… это случилось. Ее пришлось разыскивать в регистратуре. Но девушка бывала в больнице и прежде. Реакция Пирке каждый год, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать. Клинический анализ крови дважды в год по назначению ее врача. В медицинском отношении, как и следовало ожидать, за ней хорошо смотрели.
— Были ли какие-нибудь особые отметки в ее карточке? Помимо аллергии?
Он грустно улыбнулся:
— Разве этого мало?
Он прямо упивался чувством жалости к себе. Мне хотелось сказать ему, что люди еще будут умирать у него на глазах и тут надо смириться. И нужно смириться с мыслью, что всегда можно допустить ошибку, потому что ошибки случаются. Порой случаются и вопиющие ошибки. Я хотел сказать, что стоило ему спросить миссис Рендал, нет ли у Карен аллергии к пенициллину, и он, Уайтинг, был бы чист и безмятежен. Больная так и так умерла бы, но Уайтинг был бы чист. Его ошибка заключалась не в том, что он убил Карен Рендал, а в том, что не испросил на то разрешения.
Я хотел было сказать ему все это, но не сказал.
— Никаких указаний на то, что она была психически неуравновешенна? Вообще ничего необычного?
— Минуточку, — он нахмурился. — Одну странность я заметил. С полгода назад был назначен полный комплект снимков черепа.
— Вы видели эти снимки?
— Нет. Только читал заключение рентгенолога: никаких патологических отклонений.
— А почему делались снимки?
— Там не указано.
— Может, какой-нибудь несчастный случай? Падение или автомобильная катастрофа?
— Не знаю.
— А по чьему назначению делались эти снимки?
— По всей вероятности, по назначению доктора Питера Рендала. Он был ее врачом.
— Но ведь должна быть причина?
— Должна, конечно, — подтвердил он, но без большого интереса. Он сумрачно посмотрел в чашку с кофе, отхлебнул, наконец сказал: — Надеюсь мерзавец, который сделал ей аборт, свое получит. Не знаю наказания, которое было бы для него слишком суровым.
Я поднялся. Мальчишка был на грани истерики. Его карьера оказалась под ударом оттого, что он допустил ошибку в отношении дочери известного врача, — ничего другого он не соображал сейчас. Охваченный злостью, отчаянием, жалостью к себе, он тоже искал козла отпущения.
Выйдя от Уайтинга, я позвонил Льюису Карру. Мне необходимо было видеть амбулаторную карточку Карен Рендал, чтобы выяснить все относительно этих рентгеновских снимков.
— Лью, я опять по твою душу.
— Да? — По голосу не казалось, будто эта мысль приводит его в восторг.
— Да! Мне просто необходимо добыть ее карточку.
— Я думал, что мы с тобой уже все обговорили.
— Но тем временем всплыло нечто новое. История с каждой минутой все больше и больше осложняется. Почему были назначены рентгеновские снимки?…
— Извини, — сказал Карр. — Ничем не могу быть тебе полезен. — Со мной говорил официальным тоном человек, который взвешивает слова и произносит каждую фразу в уме, прежде чем сказать ее вслух.
— В чем дело? С тобой успел поговорить Рендал и замазал тебе
— Я считаю, — сказал Карр, — что этим делом должны заниматься люди, имеющие специальную подготовку. Сам я недостаточно компетентен, да и другие врачи, вероятно, тоже.
Собственно говоря, этого следовало ожидать. Льюис Карр в любую игру играл строго по правилам, как пай-мальчик.
10
Ни один англичанин в здравом уме не отправился бы в Бостон, особенно в 1630 году. Пуститься в долгое морское путешествие, чтобы приехать в дикую, враждебную глушь, — для этого мало было смелости и стойкости, для этого требовались отчаяние и фанатизм. И прежде всего глубокая, непоправимая обида на английское общество.
К счастью, история судит о людях по их действиям, а не по их побуждениям. Поэтому бостонцы могут со спокойной совестью считать своих предков борцами за демократию и свободу, героями революции, либеральными художниками и писателями. Бостон — город, который до сих пор чтит основателей секты квакеров и бережно хранит память о войне за освобождение.
Но есть и другое лицо Бостона, далеко не такое светлое, достаточно вспомнить о позорном столбе, о колодках, скамье позора в церкви, об охоте за ведьмами. Мало кто из современников задумывается над тем, о чем свидетельствуют эти орудия пытки, — они свидетельствуют о навязчивых идеях, неврастении и изощренной жестокости. Это приметы общества, скованного страхом греха, осуждения на вечные муки, страхом адских печей, болезней и индейцев, общества напряженного, боязливого, подозрительного. Одним словом, общества реакционных религиозных фанатиков.
Как преуспевшее в жизни дитя трущоб, Бостон склонен забывать о большей части своей прежней истории. Город далеко ушел от своего прошлого и делает все, чтобы скрыть его. Некогда поселение простолюдинов, он породил нетитулованную аристократию, которая по своей замкнутости способна соперничать с древнейшими родами Европы. Колыбель религиозного психоза, он создал сообщество ученых, с которыми не может тягаться ни одно ученое сообщество в этой части страны. Ко всему он страдает самовлюбленностью: общий штрих с другим городом сомнительного происхождения — Сан-Франциско.
