Евгений Лучковский - Опасная обочина
И тоскливая злость вновь навалилась на давно обиженное сердце Эдуарда Баранчука. Подъезжая к насыпи, он так наподдал своему родному самосвалу, что тот, словно живое существо, грузно взбрыкнул тяжелым кузовом и пулей вылетел на гребень.
Наращивая скорость, Баранчук помчался по насыпи, с удовольствием ощущая ровную накатанную поверхность. Грунт был утрамбован и гладок, словно асфальт. Оно и понятно — лучшая часть трассы.
Двигатель басовито ревел, обнаруживая здоровье и бодрость, также был здоров и бодр его хозяин, а поскольку он был еще и молод, то неприятные мысли стали отдаляться, уступая место другим, где вся жизнь была впереди и казалась чуть ли не вечной.
Подъезжая к месту ссыпки, в конце полосы Эдуард еще издали увидел знакомый кунг и маленькую фигурку, стоящую у кабины. Не удержавшись, Баранчук заложил вираж и обдал эту самую фигурку небольшим цунами из смеси грунта, снега и устрашающего рева.
Он успел заметить, что таксистка не отскочила и вообще, кажется, даже не шелохнулась. Сдав назад, Баранчук включил подъемник, ссыпал грунт, и не успел еще кузов опуститься, как Эдуард уже стоял на земле.
— Лихач, — сказала Паша, когда он подошел. — За такие штучки права отбирают.
— В тайге-то? — насмешливо снизошел ас до разговора.
Он критически осмотрел ее с головы до ног и снова от валенок до ушанки: ватный костюм, хоть и с иголочки, был номера на два-три больше, чем того требовала комплекция его обладательницы. Ну куль, да и только, эдакий сибирский Гаврош…
— Почем костюмчик брали? — вежливо поинтересовался Баранчук.
Чуть прищурившись, девушка едва заметно улыбнулась и, разлепив полноватые обветренные губы, холодно произнесла:
— Неважно. Из зарплаты вычтут… Говорят, вы здесь получаете прилично?
Пропустив экономический вопрос мимо ушей, Эдик продолжил тему верхней одежды.
— Побольше размера не нашлось?
Она непритворно вздохнула, пошевелив аршинными плечами.
— Нет. Это самый маленький.
Он кивнул:
— Сойдет. До ближайшего театра километров восемьсот, да и то — воздухом.
Она протянула ему термос. Обычный пластмассовый термос небольшой емкости.
— Чай, — пояснила Паша. — Со сгущенкой.
Брови у Баранчука поползли вверх и достигли ушанки.
— Дорогая, — с чувством произнес он, — я тронут до глубины души и не знаю, как благодарить. Могу ли я быть чем-нибудь вам полезен?
Она снова улыбнулась потрескавшимися губами.
— Не стоит благодарности. Приказ начальника мехколонны.
Ему снова пришлось приподнять бровями ушанку.
— Стародубцева?! — удивился он. — С чего бы это такое внимание к моей скромной персоне?
— При чем здесь ты? — пожала плечами Паша. — Всем водителям по термосу. Теперь так каждый день будет…
Баранчук вздохнул и горестно покачал головой.
— Рехнулся дед. Стареет…
— Почему?
— Спартанец он. И вбил себе в голову, что и мы спартанцы. Как верблюды в пустыне. А тут тебе термосы чуть ли не в постель. Сервис…
Он посмотрел на Пашу и понял, что она замерзла.
— Холодно, — сказал Баранчук.
— Не лето, — подтвердила она.
Эдик сделал широкий приглашающий жест.
— Прошу ко мне в машину, — вроде бы естественно произнес он, сам чувствуя постыдную фальшь собственной интонации. — Прокачу по трассе.
— Спасибо, у меня своя есть, — безразлично ответила Паша.
— Разве это машина? — криво усмехнулся Баранчук, испытывая отвращение к самому себе за неуместную галантность.
Он повернулся и с деловитой небрежностью отягощенного заботами человека зашагал к своему свирепому МАЗу.
— Эй! — крикнула она ему в спину. — Я не могу, у меня еще три термоса осталось…
Но он не ответил, не обернулся, прыгнул в кабину и, привычно рванув вибрирующий рычаг, погнал машину. Веселые, красно светящиеся стоп-сигналы еще какое-то время мелькали вдали, но вскоре исчезли, так, словно и не было здесь адского водителя Баранчука.
Паша смотрела ему вслед, пока не затих вдали шум мотора и не появились другие фары очередного водителя, тоже мечтающего о горячем чае со сгущенкой. Девушка поежилась и пошла к своему «зилку» за новым термосом.
Стародубцев, несмотря на свое преклонение перед укладом жизни граждан древнегреческого государства Спарты, Пашину идею с термосами принял с восторгом: дед был суров, грубоват, но до смерти любил своих шоферов и был им настоящим отцом-командиром.
«Ну и ежик этот их хваленый ас, — думала Паша, забравшись в теплую кабину. — Лицо каменное, а глаза добрые, как будто два человека в нем. Симпатичный…»
«Артистка, — мысленно ворчал Баранчук. — Из этих, из романтиков… И чего это я с ней язык распустил?»
Вообще-то в их судьбах было мало общего. Разве что профессия и город, в котором они родились. Но было еще одно обстоятельство, роднившее их и скрываемое ими: и его, и ее на Север привело несчастье… Это они оба пока что скрывали, но, может быть, именно поэтому их подспудно тянуло друг к другу, хотя признаться в этом, пусть даже себе, ни он, ни она не желали…
Когда Паше исполнилось семь лет — дома ее звали Полиной, — отец ушел из семьи. С матерью они остались втроем, у нее была еще трехлетняя сестренка Вера. А спустя полгода родилась Катя. Так и жили они вчетвером у старшей материной сестры, вечно попрекавшей своей добротой. Жили в двух небольших комнатушках старого двухэтажного дома в одном из Троицких переулков у Самотечной площади.
Что и говорить, детство у Полины было не слишком радостным. Отец после развода исчез и алименты не присылал. Мать много работала, пытаясь дать девочкам самое необходимое. Так и стала Полина маленькой хозяйкой в семье: училась, возилась с сестренками, готовила, стирала, бегала за продуктами, словом, делала все, что по дому обычно делают взрослые. Так она и повзрослела к седьмому классу.
Когда ей исполнилось тринадцать, мать вышла замуж. Отчим был гораздо старше матери и оказался очень добрым человеком. Он перевез их к себе, в большую светлую комнату, и зажили, теперь уже впятером.
Шабалин — это была фамилия отчима — к детям относился очень хорошо, иной родной отец так не относится: столько внимания и доброты проявлял он по отношению к девочкам. Между тем был он человек больной, надломленный, со своей непростой судьбой, о чем, правда, распространяться не любил, но и так было понятно, что жизнь его не ласкала.
Имелся у отчима и родной сын — непутевый веселый парень. С ними не жил, обретался где-то в общежитии, работал шофером такси. С отцом отношений почти не поддерживал, заходил редко. Имя у него было странное — Зот. Зот Шабалин-младший, как он в шутку представился Полине, вернувшись в тот памятный день из армии.
Почему памятный? Да потому, что Пашка сразу влюбилась в него. Влюбилась по уши, тайно, со всей жертвенной самоотверженностью благородной и чистой юной души на грани меж седьмым и восьмым классами.
В тот день дома никого не было. Полина готовилась к экзаменам, когда в дверь позвонили дважды. Она решила, что сестры вернулись из кино с детского сеанса, и пошла открывать. Открыла и обомлела: на пороге стоял принц, в военной форме, то ли загорелый, то ли смуглый, широкоплечий, рослый, улыбающийся такой открытой белозубой улыбкой, что у нее рот растянулся до ушей. Тут-то он и сказал:
— Зот Шабалин-младший.
— Проходите, — еле выдавила она из себя, не в силах пошевелиться.
— С удовольствием, — усмехнулся он. — Если ты чуть-чуть подвинешься. Не прыгать же мне через тебя…
Она пропустила его и как во сне пошла следом.
— Как тебя зовут? — спросил он уже в комнате.
— Полина, — пролепетала она.
Он прищурился.
— Что это ты дрожишь, Полина? На улице — лето… Может быть, ты больна?
Она отрицательно затрясла челкой.
— Я не дрожу. Я не больна.
— Ну и хорошо, — кивнул он и забыл о ней.
Это был единственный раз, когда Зот хоть и ненадолго, но все же обратил на нее внимание.
Жить он у них не остался, да и негде было. Но Полине показалось, что если бы у отчима была многокомнатная квартира, то и в этом случае Зот не задержался бы — не тянуло его в семью, что-то другое жило в нем.
В следующий раз Зот Шабалин приехал на «Волге» — устроился шофером такси. Был он недолго, поскольку сразу же поругался с отцом. Старший Шабалин — сухой, порывистый, нервный, — задыхаясь от астмы, на чем свет стоит костерил сына, а тот, усмехаясь, вяло огрызался, и по всему было видно, что он родителя не ставит ни в грош, более того, видит в нем просто чудака.
Полину это покоробило: с тех пор как они стали здесь жить, никто ни на кого голос не поднимал и вообще никаких ссор не было, до того мирно они жили… Однако ореол, которым она окружила в своем полудетском сознании принца, от этого ничуть не угас, а, наоборот, расцвел еще ярче — столько уверенного, насмешливого обаяния было во всем облике Зота, в его манере двигаться, говорить, улыбаться…
