Андрей Ветер - Белый Дух
С точки зрения жителей хорошо освоенных районов Канады и Соединённых Штатов, миниатюрный Сен-Августин находился в дремучей глуши, но здешние люди ничуть не считали себя выброшенными за борт цивилизации. Люсьен Дюпон даже выписывал книги из Парижа и Лондона, пытаясь развить в детях хороший вкус, не очень, впрочем, точно представляя, каков собой этот хороший вкус. Люсьен вырос в окружении людей, подавляющее большинство которых не умело даже читать, и это легко объясняло своеобразие его взглядов на жизнь.
Раз в месяц жители Сен-Августина устраивали бал – единственное и самое желанное развлечение в этом глухом уголке. В этот вечер все наряжались в лучшие свои костюмы. Даже трапперы, всегда ходившие в засаленных замшевых рубахах, мылись и брились перед танцами, хотя и надевали после этого всё ту же пропотевшую насквозь одежду. Бал проходил в просторном зале питейного заведения, куда жители сходились не только для праздного времяпрепровождения, но и для обсуждения насущных вопросов на общих собраниях. Именно в такое воскресенье, за пару часов до начала танцев, и был повешен Трёхпалый Саймон…
Когда из Монреаля к Дюпону от случая к случаю наезжали «важные господа», Люсьен остро чувствовал разницу между ними и собой. От гостей исходила та уверенная властность, которой недоставало самому Люсьену и о которой он жадно мечтал. Он видел в них настоящих аристократов, хотя они и не являлись таковыми; себя же ощущал рядом с ними простолюдином. Он болезненно воспринимал всякое упоминание о том, что Сен-Августин не чета Монреалю.
– Да, – удручённо кивал он, – мы всегда были дикарями. Здесь глухой край, он накладывает соответствующий отпечаток. Тем не менее мы заметно улучшаем его облик, хотя здешняя земля яростно сопротивляется. Разумеется, мы влияем друг на друга: человек – на леса и горы, они – на человека. Но неужели вы, господа, хотите сказать, что мы совсем не похожи на цивилизованных людей? Не соглашусь. Взгляните на моих дочерей! Какая грация, какой ум! Единственное, чего им здесь не хватает, так это роскошных туалетов. Впрочем, в нашем городе слишком тесно для пышных платьев… Что ж, давайте теперь выпьем за развитие Компании, и пусть оно принесёт процветание в этот божественный край!
– Может, край и божественный, но слишком уж мрачный. Не знаю, как вы умудряетесь тут жить.
Одна мысль об индейцах, рыщущих поблизости, безмерно меня угнетает. Нет, я бы не смог привыкнуть к соседству с краснокожими…
– Краснокожие, краснокожие… – ворчал в ответ Дюпон. – Мы видимся с ними только на складе, куда они сдают пушнину. Они вполне покладистые и мирные… Кхм… Да, с ними можно иметь дело… Когда крепость только появилась, тут частенько случались перестрелки, да, всякое бывало, однако теперь столкновения ушли в прошлое…
– А как же все эти холодящие душу истории о скальпах? – обязательно пытался возражать кто-нибудь.
– Это всё там, – хозяин дома махал рукой куда-то, – далеко от нас, господа. Охотники, отправляясь в горы, конечно, рискуют. Случаются у них и стычки с индейцами, но очень редко. Поверьте, для меня это всё – чуть ли не сказка. Меня больше интересует моя семья, мои дети. Я хочу, чтобы они выросли достойными людьми. И уж поверьте мне, я сделаю так, чтобы им не пришлось краснеть, когда в ответ на вопрос, где они росли и воспитывались, дети назовут с гордостью наш город…
Жена Люсьена придерживалась строгих пуританских взглядов, учила детей любить добродетель и ненавидеть пороки, утверждая, что жить можно счастливо, лишь следуя христианской морали. Всё, что выступало за пределы установленных рамок, полагалось презирать.
– Порок навлекает на нас презрение, а презрение порождает стыд и угрызения совести! – не уставала она повторять заученную когда-то фразу.
Мари Дюпон, наделённая природным обаянием, уже в раннем детстве почувствовала в себе неодолимую тягу к противоположному полу. В Европе, где женская красота давно превратилась в надёжнейшего гаранта обеспеченной жизни, девушка с внешностью Мари без труда проложила бы себе дорогу к королевскому двору. Но здесь, в далёкой провинции, в крохотном городке, единственным ярким развлечением которого были танцы в последнее воскресенье месяца, путь к роскоши и изысканным наслаждениям был закрыт. Впрочем, Мари и не подозревала о существовании какой-то иной жизни. Королевские дворы находились настолько далеко, что рассказы об усыпанных бриллиантами императорских фаворитках не доходили до Сен-Августина. Здесь шла своя жизнь, напряжённая, трудная, радости были маленькие, незамысловатые.
– Чтобы получить хорошего мужа, нужно быть настоящей хозяйкой, – наставляла мать. – Когда-нибудь у тебя будет прислуга, но сейчас ты должна уметь делать всё собственными руками. Нечего проводить время за глупыми книжками.
– Но папа требует, чтобы я читала! – отвечала Мари.
– Лучше займись вышиванием. И не забывай молиться, дочка! Если человек не находит времени для молитвы, его душа гибнет.
Несмотря на всю строгость воспитания, Мари не могла заглушить в себе властный голос женской природы, призывавший её вовсе не к регулярным вечерним молитвам. Чувственное семнадцатилетнее тело требовало мужского вторжения, но девушка всё ещё не осознавала этого. Чувственность накапливалась в ней, томила, будила неясные мечтания, но пока ещё оставалась глубоко внутри, не подталкивая ни к каким шагам.
– Мне так мучительно на душе, – призналась она однажды старшей сестре.
– Что такое? Что тебя тревожит?
– Не знаю, милая. – Мари взяла обеими ладонями руку сестры и прижала её к своей щеке. – Я всем существом чувствую, что во мне просыпается что-то, но я не знаю этому названия. Только Бог ведает, что со мной творится…
– Может, ты влюблена? – предположила сестра.
– Влюблена? Как можно? Матушка не одобрила бы такого поведения.
– Тебе, должно быть, кто-то всё-таки понравился на танцах. Я же видела, как ты разрумянилась, отплясывая с Джорджем Торнтоном на прошлых танцах.
– Да, он пригласил меня, – согласилась Мари. – Но он ведь англичанин. – Девушка грустно вздохнула. – Я принадлежу к католической вере и не посмею полюбить протестанта.
Сестра пожала плечами.
– Как знать. – Она наклонилась к самому уху Мари и шепнула: – В природе есть вещи превыше веры. Поверь мне, влюблённость переступает через любые законы и через веру.
– Как так? – не поняла Мари и, резко повернувшись, посмотрела в глаза сестре. – Что может быть выше веры?
Сестра облизнула губы, подумала и ответила:
– Страсть, которой Господь щедро одарил нас, но за которую святые отцы почему-то обещают нам вечный адский огонь.
– Страсть?
– Именно, – кивнула старшая сестра и вскинула брови, глаза её многозначительно заиграли. – Мне кажется, я догадываюсь, что с тобой происходит.
– Что?
– Похоже, в тебе пробуждается страсть…
Мари испугалась, услышав слова сестры.
С некоторых пор она обнаружила, что её телу нравилось прикосновение намыленных рук и что отдельные его части, судя по их чувствительности, сотворены из какой-то особой материи. Выяснив это, девушка стала принимать ванну ежедневно и подолгу, чем вызывала сильное раздражение матери, но не могла преодолеть жажду ласки. После, вспоминая об этих минутах, Мари испытывала жуткий стыд и клялась никогда больше не позволять себе рукоблудия. Однако, как только она запиралась в ванной и опускалась в большое корыто, её руки сами бежали вниз по телу, чтобы снова и снова гладить мягкую плоть между ног.
– Неужели это она? – спрашивала себя Мари. – Неужели это и есть та самая сила, которая зовётся словом «страсть»?
Джордж Торнтон, о котором упомянула старшая сестра, был сыном бакалейщика и в действительности очень нравился Мари, несмотря на её категорическое нежелание признавать этот факт. Она до сих пор не увязала до конца мужскую природу с теми приятными ощущениями, которые научилась доставлять себе, но смутно, с неким ужасом понимала, что Джордж пробуждал в ней «то самое», от чего она могла избавиться, только скрывшись в ванной комнате и прибегнув к помощи своих рук. Размышляя о Джордже Торнтоне, Мари признавала, что если бы юноша застал её где-нибудь на заднем дворе, и если бы она была уверена, что никто никогда не узнает об этом, и если бы она в тот момент набралась храбрости, то она бы позволила ему поцеловать себя.
В то воскресенье, когда в Сен-Августине повесили Саймона, в трактире состоялись очередные танцы. Саймона сняли с дерева незадолго до начала праздника и скоренько закопали на огороженном кладбище, располагавшемся неподалёку от церкви.
– Ты видел, что сегодня произошло? – спросила Мари, едва появился Джордж Торнтон.
– Ты про Трёхпалого Саймона? Да, видел.
– Как люди могут убивать друг друга вот так… запросто?
Джордж пожал плечами. Он не знал, что ответить. Ему недавно исполнилось семнадцать лет, но он не имел увесистых кулаков, не принимал участия в драках, не ходил на охоту. Его отец выпекал хлеб и сладкие булочки, доставлявшие всем огромную радость, и сам Джордж видел себя продолжателем семейного дела. Он был робок, улыбался всегда как-то стыдливо, не позволял себе грубостей. И он слышал, как сверстники посмеивались над ним.
