Андреас Эшбах - Железный человек
Я приступил к философам во всей полноте наивности. Я знал о философии лишь то, что она имеет дело с жизнью и её смыслом. И если я, скажем, хочу узнать что-то о Новой Гвинее, я же не возьму книгу столетней давности, так? А буду искать ту, что поновее. По этому же принципу я начал с современной философии. Витгенштейн – я не понял у него ни слова. В книге были пронумерованы все предложения, и я споткнулся уже на первом, так и не поняв, что он хотел сказать. Читать Бертрана Рассела было занятно, но я не мог отделаться от чувства, что он исходит из наличия у читателя таких способностей, которых у меня просто нет. Тогда я подумал, что лучше отступить немного назад и поискать книгу, которая объяснит мне основы основ. После того как я помучил себя в высшей степени своеобразной книгой Фридриха Ницше, кто-то подсказал мне, что Иммануил Кант невероятно основополагающий философ. Теперь у меня на стеллаже стоят все его труды, в красивых красных переплётах, и первая закладка торчит в первом томе примерно на странице семнадцать посреди многословного рассмотрения отношений предиката к субъекту, а аналитического суждения – к синтетическому. Я специально пошёл в библиотеку, чтобы уточнить понятия a priori и a posteriori. В какой-то момент я дошёл до того, что прочитывал всего одно предложение, а потом подолгу гулял по берегу и размышлял над ним, но когда и это ни к чему не привело, я оставил Канта.
Так было, пока не добрался до древних греков. Вот тут у меня впервые возникло чувство, что я понимаю хотя бы столько, что могу увлечься. Аристотель, например, показался мне сухим, как пыль, и когда я обнаружил, что он всерьёз полагал, что мозг есть лишь орган, призванный остужать кровь, я отложил его в сторону. Что такой человек может рассказать мне о жизни? Сократ фатально напоминал мне мистера Драммонда, страхового агента, который жил у нас по соседству, и мой отец всегда говорил, что единственный шанс не попасться на его удочку – это ни при каких обстоятельствах не вступать с ним в разговор. Платон с его беспощадными рассуждениями об идеальном государстве – исключительно суровое чтение; его деление народа на рабочих, охранников и властителей могло бы происходить и от Сталина. Эпикур многоречиво распространяется об ощущении боли и ощущении удовольствия, как они длятся и усиливаются, и отсутствие одного якобы обусловливает второе, и так далее, однако в этом отношении, на мой взгляд, он мало что мог понимать. И вообще видеть смысл жизни в том, чтобы просто получать удовольствие, – для меня слишком уж простовато.
Так я искал, пока, наконец, не наткнулся на Сенеку. Может, потому, что он был римлянин, а не грек. Я иногда думаю, мы, американцы, – это что-то вроде римлян сегодня: военное могущество, гордость за свою страну, желание учить и указывать пределы всем остальным. И когда я читаю о римском образе жизни, он мне во многих отношениях напоминает американский – как в его необузданности, так и в его прагматичной трезвости. В принципе удивительно, что вообще были какие-то римские философы.
Моя книжечка Сенеки постоянно лежит сверху, но в этот ветреный субботний день у меня не было внутреннего покоя, чтобы читать её. Закончив свои записи в дневнике, я вместо чтения занялся тем, что переставлял свои книги и вытирал с них пыль. Это имело ещё и то преимущество, что я постоянно держал в поле зрения моего преследователя.
После того как рыбацкое судно разгрузили и толпа рассеялась, он принялся крутиться на стоянке автобусов и у причалов. Ещё один известный аттракцион Дингла – дельфин по имени Фунги, который живёт в бухте и по неясным причинам работает в связке с городскими лодочниками: стоит только туристам заплатить и выйти на воду, как он тут же неизменно выныривает и резвится, позволяя себя фотографировать, – и всё это без всякого вознаграждения. Этот аттракцион настолько безотказный, что если во время такой экскурсии дельфин не покажется, туристам безоговорочно возвращают деньги за билеты. Так было со мной, когда я только приехал в Дингл и думал, что мне не надо избегать достопримечательностей. Во время моей первой и единственной лодочной прогулки я не увидел дельфина, и лодочник заверил меня, возвращая мне деньги – тогда ещё ирландские фунты, а не евро, – что это чрезвычайная редкость. Причём так, будто урон понёс я, а не он. По правде говоря, я не уверен, что Фунги ещё жив; дельфин обитает в бухте с начала восьмидесятых, как я читал. До каких, собственно, лет доживают дельфины? Понятия не имею. Лодки, во всяком случае, выходят на воду по-прежнему; я вижу их каждый день.
Мой преследователь тёрся среди людей, размахивал фотографией, задавал вопросы. Ему потребовалось постыдно много времени на то, чтобы понять, что все, кого он расспрашивает, туристы. Он остановился, поглядел на автобусы, махнул рукой и сокрушённо покачал головой.
Когда я через несколько минут снова поискал его глазами, он всё ещё был в порту: сидел на скамье и вид имел совершенно обиженный. То, как он сидел, глядя на бухту, делало его скорее трогательным, чем опасным. Как будто за ним нужно было присматривать, а не бегать от него.
Кстати, Ирландию римляне так никогда и не завоевали. Это пришло мне в голову только сейчас. Сами ирландцы придают этому факту большое значение.
В воскресенье я встал как обычно. Только в ванной мне пришло в голову, что пробуждение могло бы быть совсем другим. Я улыбнулся своему зеркальному отражению и обследовал рану. Выглядела она хорошо, и я решил оставить повязку ещё на один день.
В первые годы моей жизни на пенсии я позволял себе распущенность спать допоздна. Пока не заметил, что это вредно. Когда ты связан с жизнью, где каждое утро тебя вырывает из сна беспощадный будильник, всегда хочется отоспаться, но стоит этому поддаться, как моментально становишься депрессивным и висишь, будто мокрое полотенце, ни на что больше не пригодный. После этого я снова достал старый бабушкин будильник и завёл себе прямо-таки военный распорядок дня, такой, что и без будильника стал просыпаться в половине восьмого. Вполне, впрочем, цивильное время. Как раз тогда, когда у тебя нет никаких обязанностей, регулярность особенно важна. Регулярность создаёт структуру, а структура – это то, что, в конце концов, держит тебя в форме.
Я открыл банку концентрата, перемешал содержимое с остатком джема и небольшим количеством сахара и, ну да, принял это. (Во мне всё противится тому, чтобы применить к этой процедуре слово съел.) Потом отправился на свою утреннюю воскресную прогулку по пляжу как ни в чём не бывало. Как будто половину субботы не прятался от неизвестного чужака.
Во время одной из таких прогулок когда-то давно я обнаружил, что я не единственный человек в Дингле, кто по воскресеньям сторонится церкви. Если бы меня стали корить за это, я бы отговорился тем, что, хотя мой отец, разумеется, был добропорядочным ирландским католиком, я по завету матери тайно перешёл в протестантизм, а подходящей для этого церкви здесь, естественно, нет. По крайней мере, я так думаю, ведь я её никогда не искал. И естественно, никто меня никогда не корил.
И надо же, именно Бриджит тоже освобождает себе воскресные утренние часы для того, чтобы предаваться единственному хобби, которое я у неё до сих пор обнаружил: она фотографирует. И отдаёт предпочтение руинам старых судов, которые гниют и ржавеют на пляжах и выглядят при этом крайне живописно.
Было солнечно и ясно. Я не мог идти у самой кромки воды из-за моего веса, потому что погружался бы в песок слишком глубоко, но я следовал за линией берега, идя напрямик, не разбирая дороги, и те виды, что привлекали моё внимание, я играючи приближал при помощи моего правого глаза. В этом месте, наверное, стоит упомянуть, что меня снабдили телескопическим зрением, какому позавидовал бы и супермен. Мой искусственный глаз – сверхмощная камера с трансфокальным объективом и, что очень важно, цифровой настройкой. Я могу через всю портовую площадь читать газеты у киоска – не только крупные заголовки, но и текст. И, само собой разумеется, в глаз встроен светоусилитель и инфракрасный сенсор, всё в одной оболочке, которая так похожа на мой исходный глаз, что даже моя мать не заметила бы отличия, если бы была жива. Невероятно, если подумать.
Невероятно также и то, что я отдал за это мой здоровый правый глаз.
Когда во время воскресной прогулки я вижу Бриджит, я спокойно останавливаюсь и, должен признаться, придвигаюсь к ней своим телескопом как можно ближе. А она сидит на корточках перед какой-нибудь полуопрокинутой лодкой со сломанной мачтой и, держа в руках дорогую зеркальную камеру, изучает оттенки ржавчины и плесени, а я совсем рядом с ней, о чём она даже не подозревает. Я разглядываю её мерцающую кожу, любуюсь живой игрой её глаз и даже воображаю себе, что чувствую запах её непослушных волос… Иногда в такие моменты мне представляется, как она подойдёт к этой рухляди слишком близко и невзначай опрокинет её, но я успею подбежать и подхватить эти развалины своими сверхсилами, прежде чем они погребут её под собой. За что она отблагодарит меня тёплым, нежным поцелуем. Глупые фантазии, которыми я украшаю свои воскресенья. Если честно, чаще всего я вообще её не вижу.
