Татьяна Полозова - Город постоянной темноты
— Чего это по нашей? — Крикнул Марк с верхней кровати.
Я подошел к его койке и вцепился в решетку.
— Потому что мы повели его, зная, что в случае чего он попадется первым. Он пострадал, потому что был «перезрелком». Да разве он виноват, что попал сюда позже остальных?!
Никто мне не отвечал.
— Я не знаю, как вы, но Колли не был тем, кто повесился бы из-за изолятора!
— Но ты же сам сказал, что он признался, что умрет, если еще раз попадет туда. — Попытался возразить мне Малыш Питти.
— А ты так не говорил ни разу. Каждый из нас, после возвращения из карцера клянется, что либо убьет себя, либо убьет кого-нибудь еще, если попадет в карцер снова. Но мы опять и опять туда возвращаемся и ничего. — Я хлопнул в ладоши, будто только что открыл истину.
— Но ты же видел, все видели, как он валялся в ногах и просил освободить его. — Проговорил Марти. Справедливое замечание, ничего не скажешь.
— Но вы не думали никогда, почему он это делал? Никто из нас не унижался, как он, но разве Колли был похож на мямлю?!
Парни понурили головы, они знали, что я прав.
— Тогда что случилось? — Спросил кто-то позади меня, я не понял кто.
Я подернул плечами, будто вытрясал мусор из карманов.
— Надо узнать.
14
Учителя, те, кто жил в лагере постоянно, получали комнаты в отдельном корпусе. Их помещения были светлее, стены окрашены в светло-лиловые и бирюзовые оттенки, плиточные полы блестели от чистоты, а на потолках не было паутины. И все потому, что воспитанники трудились здесь, как рабы на плантации.
Комната Джастина была в самом углу, это была самая маленькая, узкая комнатенка, с раскладным диваном-книжкой, углы которого были расцарапаны кошкой предыдущего хозяина. На стене, напротив длинного окна, висела старая картина, изображавшая младенца на руках старухи.
Джастин курил, сидя на подоконнике, смотря на лес, напротив его окна. Было всего пять вечера и в апреле в городе в это время было еще светло, в то время как над лагерем уже сгущалась темнота. Он посмотрел наверх и приоткрыл окно, чтобы выбросить окурок. Горький запах проник в комнату и Джастин закашлялся.
— Что за черт?! — Поморщился он.
Он взял со стола блокнот и перевернул страницу назад.
«Директор Хейвс — лет пятидесяти, консервативный, замкнутый тип, трудно разговорить, не отступает от темы, скрытный.
Роберт Линч — 39 лет, начальник учебной части, раскрепощенный, странное чувство юмора, любит собак, но в комнате держит кошку.
Воспитанники:
Мартин Шип — неформальный лидер, заводила, желает быстрее перейти в среднюю возрастную группу.
Макс Парсонс — лучший ученик, способности к музыке.
Джон Рипли — замкнутый парень, с принципами, себе на уме, обостренное чувство справедливости.
Почему в лагере запрещены контакты между ребятами разного возраста?»
Он захлопнул блокнот. Добавить было нечего. Сколько пройдет времени, прежде чем его раскусят? Вопросов пока было больше, чем ответов.
Он снова сел на подоконник и посмотрел на небо, которое уже совсем было заволочено. Почему в этом городе постоянно темно?
Сейчас в отражении окна он увидел образ своей матери: молодой, с заплетенной косой вокруг головы, лучезарными глазами цвета василькового поля и добродушной улыбкой. Эта улыбка могла бы растопить Ледяное озеро на дне ада.
Его мать погибла в автокатастрофе, когда ей было тридцать семь, а Джастину тринадцать. Отец воспитывал мальчика один и к тому времени, как ему нужно было уезжать в колледж, окончательно спился. Джаст узнал о его смерти уже в колледже, как раз перед выпускными экзаменами, за что получил отсрочку на неделю для сдачи всех квалификационных работ.
Он и на журналистику-то пошел только ради матери, которая всегда видела его писателем. Мужчина достал из-под кровати свой чемодан и вынул оттуда потрепанную книгу в мягкой обложке с изображением нагой девушки. «Норвежский лес» — любимая книга его матери. Она купила ее года за три до смерти и перечитывала по несколько раз в год. Она говорила, что если когда-нибудь умрет, то хочет, чтобы эта книга напоминала Джастину о ней. Мужчина прижал книгу к груди и сел на кровать. Теперь ему самому столько же сколько было ей, когда она умерла, а что он имеет? Случайные связи, непостоянное жилье, разбитая карьера, которая катится вниз. Он всегда хотел быть похож на мать: упрямую, амбициозную, целеустремленную с широкой душой. А стал больше походить на отца: спивающегося, разочарованного в жизни одиночку, ненавидящего весь мир. Но у отца хотя бы повод был — он похоронил жену, недожившую и до сорока. А какой повод у Джастина? Почему мы клянемся себе никогда не становиться похожими на своих родителей, а сами становимся еще хуже их? Что еще нужно сделать, кроме клятвы, чтобы избежать их ошибок? Или это непреодолимо? Мы просто сосуд, наполненный генетической памятью предыдущих поколений? И никогда не сможем налить в этот сосуд нечто иное, чем уже заложено природой?
Джастин открыл книгу. Крупный шрифт, затертые страницы, промасленные уголки от частого перелистывания. Он никогда не читал ее. Миллионы раз начинал, но не доходил и до третьей главы. Он только перелистывал страницы, вырывая фразы, цитаты, имена, но никогда не мог довести все до конца. Будто боялся, что мать откроется ему с какой-то другой, страшной, неприглядной стороны, прочтя он эту книгу. Почему она ее так любила? Почему хотела, чтобы именно она напоминала ему о ней? Он не хотел знать, он просто хотел ее помнить. А для этого было достаточно прижать книгу к сердцу.
15
Я опять проспал. Мои товарищи уже отчаялись будить меня, потому как неизбежно получали либо отборные маты, либо хлопок по затылку. Все уже оделись и собирались на завтрак, когда я спустил ноги с кровати. Пол был леденющим и я отдернул ногу, протирая глаза кулаком.
— Шустрее собирайся, сейчас Оуэнс зайдет! — Шикнул мне Карл.
Но было уже поздно. Контролер уже вошел. Все парни заняли боевые позиции у кроватей с табличками, а я пытался натянуть хотя бы штаны.
— Итак, Рипли. — С довольной улыбкой кота, слопавшего канарейку, подошел ко мне Оуэнс. — Вы в своем репертуаре. Вам не хватает работы?
Издевается. Конечно, он-то греет свою задницу у камина вечерами. Или курит. Или пьет. Или и то, и другое. Я молчал.
— Ладно, мы поговорим после завтрака, а сейчас собирайтесь и поскорее.
Он поставил галочку в обходном листе и с видом герцога Йоркского удалился.
— Тебе что проблем мало? — Налетел на меня Марти.
В своем репертуаре. Вечно печется обо всех, тоже мне матушка нашлась.
— Отвали от меня Шип! — Огрызнулся я и грубо отодвинув его плечом пошел к раковине.
Больше ко мне никто не подходил.
В тот день было воскресенье и уроков не было, но мистера Саймона я увидел в столовой. Странно, что он зашел в наш корпус, наверное, заблудился. Он дружелюбно улыбнулся мне и кивнул головой, в знак приветствия, еще из другого конца коридора. Мне показалось, что он выделил меня в каком-то своем непонятном для остальных списке, что становилось опасным. Еще никогда особое внимание учителей к моей персоне не приносило мне радости. Я попытался скрыться в толпе ребят, но все равно затылком чувствовал настойчивый взгляд нового учителя.
Мы быстро позавтракали и вышли на построение. Каждое воскресенье было лишь формально выходным. Если нас освобождали от учебы, еще не значит, что нас освобождали от трудовой повинности.
— Уважаемые воспитанники! Сегодня, по старой, доброй традиции, мы все вместе выйдем на общественную работу. Не стоит напоминать, как важен подобный труд. — Мистер Хейвс сегодня был в приподнятом настроении.
— Наверное, подрочил вчера на славу. — Шепнул я Карлу. Тот пискляво захихикал.
— Мы все должны понимать, как совместный труд сплачивает коллектив, как он способствует достижению главной цели нашего интерната — воспитание достойного члена общества. Мы все должны понимать, что труд — это главный способ добиться дисциплины и взаимоуважения, мы достигаем взаимопонимания только благодаря общей работе, — он осмотрелся, выискивая в толпе учеников лиц, «сопротивляющихся» единым требованиям, — мы работаем, как единый механизм и сбой одного элемента приводит к сбою во всей машине.
Я отключил сознание, чтобы больше не слышать его речей. Они и так были банально пусты, повторяясь из недели в неделю. Поднявшийся ветер закрутил дорожную пыль, создавая маленькое торнадо на тропинках между корпусами.
Я хорошо помню себя лет с четырех. Вернее, помню я, конечно, урывками, но мне кажется, что осознание того, что я это я, пришло ко мне именно тогда. Я помню как девчонка, с которой мы воспитывались в одном интернате, пока меня не перевели в Обитель, танцевала на рождественском празднике. Да, ей еще тогда вручили кофейный игрушечный сервиз. Хороший подарок. Он был коричневого цвета, с белыми крышками, а сахарницу потом испортил ее старший брат, который использовал ее как пепельницу. Недоумок. Она так сильно плакала, что ее несколько часов не могли остановить, все кричала, что он умеет только портить, что ему нельзя верить, что она вообще не хочет больше его видеть, что хочет, чтобы он умер. Глупости, конечно, наговорила от грусти, но брат больше к ее вещам не притрагивался. Не знаю, что теперь с ними стало. Она очень хорошо танцевала. Может, устроили в танцевальную школу. Как же ее звали? Минди… Марси… Линда… Фиби, нет, не помню. Странно, я мог вспомнить до деталей каждый момент ее тогдашнего танца, а имя не помню. Просто смутное пятно там, где в памяти должно было отложиться ее имя.
