Майкл Маршалл - Мы здесь
В этом Дэвид ей завидовал. В отличие от нее он вечно подо что-то подстраивался, всегда открывал двери излишне широко. Все-то в него втекало-вытекало, втекало-вытекало – и уже до конца не меркло, оставалось живым.
– Нет, – тем не менее говорил сейчас он, – я не буду ничего открывать.
– В том и состоит вся наша проблема, – пробормотала сидящая сзади девица. – Все эти ваши тяжелые, громоздкие вещи. И это нас ох как злит! Просто бесит. Открывай дверь.
– Нет, – упорствовал писатель. – Воздействовать на нас вы ничем не можете.
– Как ты ошибаешься! Твоя толстая подруга Талья тебе бы это подтвердила, если бы могла еще разговаривать.
– Вы… Что вы с ней сделали?
– Маленькая игра. Игралочка. Реальные люди любят играть в воображалки. А нам вот нравится играть с реальной жизнью – куда прикольней! Мечты могут кусаться, до самой настоящей крови. А теперь открывай дверь, или я влезу твоей жене в голову и перепугаю ее так, что она выкинет, причем сразу обоих.
Доун рывком подняла голову с плеча супруга.
– Кто это сказал? – пугливо прошептала она. – Там сзади – кто это?
– Вот видишь! – хохотнула невидимая девица. – Что-то ведь она слышит. И расслышит достаточно, если я начну делиться с ней секретами насчет того, что иной раз проделывают одни люди с другими. И особенно, заметь, с маленькими детишками.
– Чего вы хотите? – взмолился Дэвид, понимая, что игра неминуемо катится к проигрышу. – Ведь мы вам ничего не сделали!
– Вы все иногда делаете что-то всем нам. И мы больше не желаем с этим мириться.
– Открывай дверь, – скомандовал один из мужчин, тот, что с патлами.
– От-кры-вай, от-кры-вай, – язвительно пропел бритоголовый, наклоняя свою шишковатую лысину к девице, – или я тоже наведаюсь в очаровательно впечатлительную душку твоей женушки. И это, клянусь, будет поездочка что надо! Насчет подрывов людского воображения мне в изысках равных нет.
– Да перестань, хвастунишка! – усмехнулась та. – Хотя соглашусь, красочно живописать образ того гниющего покойника было твоей идеей. Открой дверь, Дэвид.
В следующую секунду выражение ее лица изменилось.
– А ну быстро! – прошипела она голосом фурии.
Где-то невдалеке послышались крики, и литератор увидел, как вверх по улице во весь дух мчится Медж. Внутри у Дэвида что-то оборвалось. Стало знобко, а затем его бросило в жар. Бывает такое ощущение, будто вся ложь, какую ты когда-либо произносил, все совершенные тобою ошибки вдруг взбултыхнулись из твоего подсознания, как будто кто-то отыскал спрятанный, тщательно оберегаемый дневник, в котором ты описывал все самые гадкие, самые постыдные свои дела и мысли, и начал зачитывать их вслух.
Так вот, на самом деле – Дэвид это чувствовал – все обстояло еще хуже.
Возле машины Медж остановился. Он глубоко вздохнул, а затем протянул руку и открыл дверцу. Оттуда на него снизу вверх смотрел его бывший друг: пойманный, виноватый, вконец беспомощный.
– Дэвид, – произнес Медж, и в его голосе возжигались годы бесконечной обиды, тоски и одиночества. – Нам действительно нужно поговорить.
Доун, повернув голову, увидела мужчину в джинсах и белой рубахе внапуск, рослого, с короткими взъерошенными волосами и щетинистым подбородком. Вид, который ей втайне импонировал и который мог бы выработать у себя и Дэвид, но после долгих усилий она бросила его на это подвигать.
– Я вас вижу, – сказала учительница.
– Логично, – кивнул мужчина. – Ведь вы его знаете, пожалуй, ближе всех, после меня.
– Нет, – отрезала женщина, вырываясь из рук Дэвида и вылезая из машины. – Я знаю его лучше, чем вы.
– Доун! – призвал ее к спокойствию супруг, спешно выбираясь с другой стороны.
Медж ввинтился в нее взглядом:
– Вы даже не знаете, кто я.
– Вы Медж. Мой муж мне только что все рассказал, – ответила женщина.
– Все? Сомневаюсь.
– Вы его давний друг – это понятно. Вы вместе росли. Это я тоже понимаю. Но он больше не ваш. Он мой муж.
Дэвид обогнул машину спереди:
– Доун, позволь мне…
– Нет! – выкрикнула она. – Я не позволю тебе это улаживать. Больше, солнце, такого не будет.
Медж в эту дискуссию не вовлекался. Едва лишь завидев автомобиль, он понял: все предначертано. Из того, как скоро Дэвид прибыл сюда после ухода Лиззи (и через считаные минуты после того, как была раскрыта сущность Райнхарта), явствовало одно: с этой шуткой пора заканчивать. Или Дэвид вернет ему достойное место в своей жизни, или он, Медж, займет его сам – если понадобится, то и силой.
Доун то ли прочла это в его взгляде, то ли почувствовала нутром: вышагнув вперед, она твердо и нежно отстранила мужа рукой.
– Я не хочу причинить вам вреда, – делая шаг ей навстречу, произнес Медж. – Прошу вас, отойдите.
– Нет, – отрезала Доун, – я этого не сделаю.
– Он мой.
– Мой.
– Я заслуживаю его жизнь. Именно я делал в ней все, что можно назвать более-менее заметным. А он лгун и паразитирующий приспособленец. Только и делает, что берет, берет. Как, собственно, и вы все.
– Нет, он не такой! – выкрикнула Доун.
– Ну-у, знаете… – Медж с сердитым недоумением развел руками. – Если вам неизвестно про него это, то вы не знаете о нем ничего.
– Я знаю, кто он. А вы – лишь то, кем он был. Люди меняются, и дружба между ними иссякает. Усвойте это.
Дэвид пытался оттеснить жену, но она твердо стояла на месте. Такой ярости в ней он прежде никогда не видел. Тем временем сухопарая троица, выскользнув из машины, обступила место этого ристалища, потешаясь над писателем так, как, наверное, люди всегда корчат рожи у него за спиной.
– У меня будет реальная жизнь! – с упорством одержимого воскликнул Медж. – Час пробил.
Он оттолкнул Доун в сторону. Дэвид попятился, пытаясь увильнуть за машину. Но пройти мимо троицы оказалось затруднительно – она преградила ему дорогу, потираясь об него своими телами – бесплотными, но нагнетающими такую мерзостность, что продавиться сквозь них было невозможно.
А может, этого и не надо?
Может, этот момент близился, подступал к нему всю жизнь или, по крайней мере, с того момента, как лет десять назад прогремел телефонный звонок, известивший о кончине отца с матерью? Если для него всегда и все воспринималось как борьба – жить, заводить знакомства, писать, как-то двигаться по жизни, – то, может, легче будет от всех этих тягот освободиться?
– Да, – пропел литератору на ухо вкрадчивый голос. Та рыжеволосая бестия успела подлезть еще ближе и даже слегка распахнуть спереди свою одежду. Оттуда пахнуло чем-то пакостным. – Ты прав, Дэйви. Так было бы намного, намного легче. И ты больше не будешь одинок. Сделай же это! Просто расслабься, отрешись.
В уме на мгновение ярко, выпукло предстала картинка, словно писатель видел ее глазами какого-то другого мальчика: сцена двадцатилетней давности. Она мелькнула так быстротечно, что в мозгу у него не успело толком отложиться, что именно она показывала – только то, что однажды, сумеречным зимним предвечерьем где-то в Висконсине, этот самый мальчик распался на куски, а эта вот женщина и ее трое братьев были вроде как попыткой мальчика окружить себя чем-то таким, что он мог понять, – но оказалось, что даже люди из его собственной головы не были ему друзьями. Это разобщение вышло на редкость скверным, и в какую-то незапамятную неделю он убил всех членов своей семьи – медленно, методично, одного за другим, – а также еще нескольких человек (в этом он себе впоследствии так и не сознался), чьи тела потом так и не были найдены.
Ноги у литератора безвольно подкосились, и он пал на колени.
– Нет! – отчаянным голосом выкрикнула Доун. – Дэвид! Сейчас же встань!
Но… зачем? Стоит ли оно того? Да, возможно, он станет отцом. Ну и что? Он и это сведет насмарку, со всей своей наследственностью. Плохой отец и посредственный писатель, вор и обманщик. Стоит ли влачиться по жизни еще сорок лет в доказательство этого факта? Если персонаж толком не вписывается ни в одну из сюжетных линий, то не лучше ли им поступиться, вымарать его?
– Ну так делай это, – промямлил он, глядя снизу вверх на стоящего рядом Меджа. – Забирай мою жизнь, если ты этого хочешь.
Доун пыталась подобраться к мужу, но никак не могла протиснуться за автомобиль. Что-то мешало ей – а может, кто-то, причем не один (чувствовался какой-то неприятный встречный напор, вроде гнилостного мусорного ветра, от которого душу бередило неизъяснимо тревожное волнение), хотя видела она лишь Меджа. В попытке позвать на помощь учительница крикнула отчаянным, последним голосом – ведь должен же ее услышать хоть кто-то в этих домах вдоль улицы! – но, как в дурном сне, горло у нее перехватывало мутное отчаяние.
