Энн Райс - Царица проклятых
Как бы то ни было, в последующие дни она заболела, ослабла, а потом онемела.
Так она лежала несколько месяцев, парализованная, в полусне. Дни и ночи мы сидели рядом и пели ей песни. Мы приносили цветы и пытались прочесть ее мысли. Духи ужасно волновались, потому что любили ее. Они устраивали на горе ветер и срывали с деревьев листья.
Вся деревня опечалилась. Потом как-то утром мысли матери снова приняли определенные очертания; но то были лишь фрагменты. Мы увидели солнечные поля, цветы и вещи ее детства; а далее – только блестящие краски.
Мы понимали, что наша мать умирает; понимали это и духи. Мы изо всех сил пытались успокоить их, но некоторые все же впали в ярость. Когда она умрет, ее призрак поднимется и перейдет в царство духов, они потеряют ее навсегда и на какое-то время обезумеют от горя.
Но наконец случилось естественное и неизбежное; мы вышли из пещеры сообщить селянам, что наша мать перешла в мир иной. Все деревья согнулись под порывом насланного духами ветра; в воздухе носились зеленые листья. Мы с сестрой плакали, и впервые мне показалось, что я слышу голоса духов, слышу, как ветер доносит их жалобы и плач.
Селяне немедленно занялись приготовлениями.
Сначала нашу мать положили на каменную плиту, чтобы каждый мог подойти и воздать ей почести. Ее одели в белое платье из египетского льна, которое она так любила при жизни, и украсили всеми драгоценностями, привезенными из Ниневии, а также кольцами и костяными ожерельями, содержавшими частицы наших предков, – вскоре они должны были перейти к нам.
По прошествии десяти часов, в течение которых к ней пришли сотни людей не только из нашей деревни, но и со всей округи, мы подготовили тело для погребальной трапезы. Любому другому жителю деревни эту честь оказали бы жрецы. Но мы были ведьмами, как и наша мать; только мы имели право прикасаться к ней. Оставшись одни, при свете масляных ламп мы с сестрой сняли с матери платье и полностью покрыли ее тело свежими цветами и листьями. Мы распилили череп – аккуратно, чтобы на лбу кость осталась цела – и, вынув мозг, поместили его на блюдо вместе с глазами. Затем с той же осторожностью мы извлекли сердце и положили его на второе блюдо. Потом для сохранности накрыли оба блюда глиняными колпаками.
Вокруг каменной плиты с телом нашей матери, где стояли и блюда, селяне построили кирпичную печь; под плитой они развели огонь, и тело начало поджариваться.
На это потребовалась вся ночь. Духи успокоились, так как дух матери ушел. Не думаю, что их интересовало тело; им было все равно, чем мы занимаемся, но для нас это было чрезвычайно важно.
Поскольку и мы, и наша мать, были ведьмами, нам одним принадлежало право поглотить ее плоть. Она была наша по праву и по обычаю. Селяне не стали бы помогать нам справиться с трапезой, как в случае смерти любого другого человека, для выполнения долга перед которым осталось бы всего два родственника. Не имеет значения, сколько времени мы будем поглощать плоть матери. А селяне будут нас охранять.
Но ночью, пока в печи готовились останки нашей матери, мы с сестрой раздумывали о мозге и сердце. Конечно, мы собирались разделить эти органы; но нас волновал вопрос, кому взять какой орган, ибо у нас были твердые убеждения относительно того, что именно обитает в каждом из них.
Для многих народов той эпохи первостепенное значение имело сердце. К примеру, египтяне думали, что сердце – центр сознания. Многие жители нашей деревни придерживались такого же мнения; но мы, ведьмы, считали, что человеческая душа обитает в мозге, подразумевая духовную часть человека, подобную духам воздуха. Наша убежденность в важности мозга основывалась на том, что с мозгом соединены глаза; глаза – органы зрения. А деятельность ведьм целиком основывалась на зрении: мы смотрели в сердца, смотрели в будущее, смотрели в прошлое. «Провидицы» – вот как нас называли на нашем языке; и слово «провидица» обозначало ведьму.
Но в основном мы говорили о церемонии; мы считали, что дух нашей матери ушел. Мы собирались поглотить эти органы из уважения, чтобы они не сгнили в земле. И достичь согласия было несложно: Мекаре должна была получить мозг, а я – сердце.
Мекаре была более могущественной ведьмой; она первой родилась; она во всем была лидером; она никогда не медлила с ответом; она вела себя как старшая сестра, как обычно бывает у близнецов. Казалось вполне справедливым, что ей достанутся мозг и глаза, а я, более тихая и медлительная, получу орган, который ассоциировался с глубоким чувством и любовью, – сердце.
Такое разделение нас устроило; небо бледнело, мы уснули и, ослабшие, проспали несколько часов – мы голодали, но ограничивали себя в еде, чтобы подготовиться к трапезе.
Незадолго до рассвета нас разбудили духи. Они опять устраивали ветер. Я вышла из пещеры; в печи горел огонь. Селяне, сторожившие печь, заснули. Я сердито велела духам успокоиться. Но один из них, тот, кого я любила больше всего, сказал, что в горах собираются чужеземцы, много-много чужеземцев, чрезвычайно интересующихся нашими способностями и выражающих опасное любопытство по поводу пиршества.
«Этим людям что-то нужно от вас с Мекаре, – сказал мне дух. – Они здесь не к добру».
Я ответила, что сюда все время приходят чужеземцы, что это не страшно, а ему следует помолчать и позволить нам выполнять свой долг. Но потом я пошла к одному из жителей деревни и попросила, чтобы все были готовы на случай каких-нибудь неприятностей, – пусть мужчины принесут с собой оружие, когда соберутся к началу пиршества.
Это была не самая странная просьба. Тогда мужчины повсюду брали с собой оружие. Немногочисленные профессиональные солдаты или те, кто мог себе это позволить, часто носили мечи; остальные затыкали ножи за пояс.
Но в основном меня это не волновало; в конце концов, в нашу деревню отовсюду стекались странники; вполне естественно, что они прибудут по такому особому случаю, как смерть ведьмы.
Но вам известно, что произошло дальше. Вы видели это во сне. Видели, как селяне собрались у поляны, как солнце достигло зенита. Может быть, вы видели, как из остывающей печи медленно вынимают кирпичи или же просто тело нашей матери на теплой каменной плите – потемневшее, ссохшееся, но спокойное, как во сне. Вы видели покрывавшие тело увядшие цветы, а на блюдах – мозг, глаза и сердце.
Вы видели, как мы встали на колени по обе стороны от тела нашей матери. И слышали, как заиграли музыканты.
Но вы не могли увидеть, хотя теперь вам об этом известно, что наш народ тысячелетиями собирался на такие пиршества. Тысячелетиями жили мы в долине и на склонах горы, где росла высокая трава, а с деревьев падали фрукты. Это была наша земля, наш обычай, наш долг.
Наш священный долг.
И, встав на колени, одетые в самые красивые платья и – в добавление в собственным украшениям – надев украшения нашей матери, мы с Мекаре видели перед собой не предостережения духов, не беспокойство матери, взявшей в руки табличку царя и царицы Кемета. Мы увидели наши собственные жизни – как мы надеялись, долгие и счастливые, прожитые среди своего народа.
Не знаю, долго ли мы так стояли, долго ли готовили свои души. Я помню, что мы подняли в унисон блюда с органами нашей матери, и заиграла музыка. Зазвучали флейты и барабан; мы слышали тихое дыхание селян; пели птицы.
И тогда на нас обрушилось зло; это случилось так внезапно, что мы едва ли поняли, что произошло, – топот ног, громкий пронзительный военный клич египетских солдат. Мы бросились на тело матери, пытаясь защитить священную трапезу, но нас оттащили в сторону, блюда упали в грязь, а плита перевернулась!
Я никогда не слышала, чтобы человек кричал так, как кричала Мекаре. Но я и сама кричала при виде того, как тело моей матери падает в золу.
Однако в моих ушах звучали проклятия; нас объявляли пожирателями плоти, каннибалами, дикарями, которых следует зарубить мечом.
Но нам никто не причинил вреда. Нас, кричащих, сопротивляющихся, связали и удерживали, пока на наших глазах лилась кровь наших знакомых и родных. Солдаты топтали тело нашей матери, топтали ее сердце, мозг и глаза. Они утрамбовывали золу, пока остальное войско пронзало мужчин, женщин и детей.
И тогда сквозь хор криков, сквозь чудовищный вопль сотен людей, умирающих на склоне горы, до меня донесся голос Мекаре, взывающей к духам о мести, о каре для солдат.
Но что значат для таких людей ветер или дождь? Деревья сгибались до земли; казалось, сама земля содрогнулась; в воздухе летали листья, как прошлой ночью. С горы катились камни; в небо поднимались тучи пыли. Но солдаты заколебались лишь на мгновение, прежде чем сам царь Энкил не выступил вперед и не сказал своим людям, что это всего лишь трюки, и что наши демоны на большее не способны.
Это замечание было абсолютно верным, и резня продолжалась. Мы с сестрой приготовились к смерти. Но нас не убили. В их намерения не входило убивать нас, и, пока нас тащили прочь, мы видели, как горит деревня, как горят поля дикой пшеницы, видели трупы мужчин и женщин из нашего племени и знали, что их трупы будут оставлены на милость диких зверей и земли, что их отвергли, что ими пренебрегли.
