Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла
– Ночей!.. Теперешних ночей! – поправил его первый шепот. По-прежнему было очень темно…
Троица по-прежнему видела вокруг себя одну лишь черноту – надеяться можно было только на слух: помимо этих голосов, какие-то стуки раздавались, еще – шорохи, вот – кто-то закашлялся, кто-то на него непонятно почему цыкнул – «тише, мол…» Верхнее освещение в зале было погашено. И вдруг…
– Добавьте настроения!.. Добавьте настроения! – такой крик раздался (уже не эмоциональный шепот – крик!). И тут началось!.. Вот уж началось так началось!.. Целая вакханалия, пиршество после мрачной и загадочной темноты!..
Включился прожектор! Ярко ударил сноп света! Зазвучала какая-то громкая бравурная мелодия!.. Тетушка курсанта от неожиданности вздрогнула, и… Медленно, со скрипом, как бы не торопясь открывать следующую страницу истории «Хорина», очередной эпизод из истории этой ночи, большой макет самолета, стоявший на сцене самодеятельного театра, начал поворачиваться… Никто и не предполагал, что макет самолета может разворачиваться…
– Вот здорово!.. Он разворачивается!.. Смотрите-ка, самолет разворачивается!.. События понеслись!.. Значит, все-таки случилось!.. Понеслась, понеслась… По-не-сла-а-ась!.. Ура-а-а!.. Да здравствует настроение радикальных спасительных перемен!.. Ура-а-а!..
Кто кричал про настроение, пока еще не было понятно, их глаза пока еще не привыкли к яркому свету – все-таки такой долгий период темноты позади!.. Но тут раздался еще один голос (они могли поклясться, что это был Журнал «Театр»):
– Настроения!.. Настроения!.. Дайте скорее настроения!.. Хорин без настроения не интересен!.. К черту!.. Ходить в такой театр и не иметь восторженного настроения – неинтересно!.. Дайте приобщиться к восторженному настроению!..
На еще вертевшуюся площадку, точно бы давая себе собраться с мыслями, неспешным, уверенным шагом выходил сухощавый мужчина, одетый в мушкетерский костюм: плащ, широкополая шляпа с пером. На красной, расшитой витиеватым узором ленте висела шпага.
– Прекратите кричать!.. Сейчас все будет!.. Сейчас мы возьмемся за ваше настроение… Театральными, так сказать, методами!.. – громко сказал он. – Я, между прочим, персона очень и очень экзальтированная!.. Я люблю театр и методы признаю только театральные!
Как только круг сцены остановился, мужчина провел левой рукой по аккуратной черной бородке и, взмахнув рукой, как бы бросая свои слова в зал, воскликнул:
– Я – глашатай!.. Я – глашатай самого необычного театра в мире, театра «Хорин»!..
В эту секунду все трое явственно услышали какой-то щелчок, словно замкнулся какой-то контакт. «Дзин-нь!» – что-то содрогнулось в электрической дрожи, и второй прожектор, включившись, выбросил в зал кинжальный сноп яркого света. Он ударил в проход между несколькими узкими рядами разломанных откидных кресел. Накануне, под настроение, несколько хориновцев расставили их там.
– У нас нет настоящего режиссера, но наш режиссер должен быть как настоящий!.. – воскликнул один из представителей хориновского «болота». – Мы же можем поиграть в то, что у нас есть очень модный, удачливый и талантливый режиссер!.. А я, например, не могу себе представить модного режиссера без обязательной сигареты!.. Это будет очень неинтересно, скучно и без всякого настроения, если модный режиссер будет внешне неярким человеком без всяких там экстравагантных дурных привычек… Я уж не говорю про что-то там такое, но сигарету-то он просто обязан не вынимать изо рта!
Какие-то представители хориновского «болота» как раз в этот момент выносили в проход столик, лампу, ставили на столик пепельницу, в которой дымилась зажженная сигарета, – это была скорее бутафория, потому что Господин Радио никогда не курил… Но перед режиссером – так замыслил оформление сцены художник-декоратор – обязательно должна дымиться зажженная сигарета… Она должна была быть частью антуража репетиции, создавать определенное настроение, а настроение было для хориновцев вещью архиважной, потому-то они и продумывали антураж не только спектакля, но даже и репетиций к нему. Впрочем, почему «даже»? Репетиция была для них частью спектакля, может быть, даже наиболее важной его составляющей!
– Внимание! Внимание! И еще раз внимание!.. Начинается генеральный прогон!.. – объявил мушкетер-глашатай и степенно, с чувством собственного достоинства, придерживая рукою шпагу, болтавшуюся на боку, удалился за кулисы.
Итак, генеральный прогон был объявлен, и для режиссера, Господина Радио, срочно необходимо было организовать режиссерское место. Потому-то и суетились людишки, и спешили, и мешали при этом друг другу, создавая толчею. Скорей! Скорей!..
Если присмотреться внимательнее, то можно было обнаружить, что там, где должен был сидеть Господин Радио, стоял вовсе не настоящий режиссерский столик, а скособоченная табуретка, накрытая простым домотканым полотенцем. Кроме пепельницы и лампы на полотенце стояли еще кружка, темная от чайного налета, а рядом с кружкой – блюдце, на котором горкой был навален колотый сахар. Возле него – старая оловянная ложка.
Луч прожектора дернулся, теряя «столик», режиссерское место, некоторое время он шарил по залу, но потом остановился на маленькой дверке в его самом дальнем от сцены конце…
Дверка отворилась. Медленно, словно ощущая свою огромную ответственность, в зал вошел Господин Радио. На нем все те же черный кожаный пиджак, красная водолазка, темные брюки и лаковые штиблеты – красное и черное… Красное и черное!.. Своей мушкетерской бородкой он чрезвычайно напоминал только что выходившего на сцену Глашатая. Честно говоря, у каждого, кто только что более-менее внимательно следил за всем происходившим в зале «Хорина» не могло не возникнуть твердой уверенности, что Глашатай и Господин Радио – это один и тот же человек…
Словно взяв себя в руки, Господин Радио одернул пиджак и уже не медленно и опасливо, а стремительно и уверенно прошел к приготовленному для него режиссерскому месту.
Усевшись в креслице, Господин Радио вдруг резко наклонился над столом и взял в руки старую оловянную ложку. Выглядело так, словно она и только она была главной и единственной целью его прихода сюда, в зал:
– Ложке этой – лет сто пятьдесят. А то и поболее!.. – проговорил Господин Радио. – Ею еще размешивали сахар, когда дома в нашем районе большей частью были в один-два этажа, когда еще на месте тюрьмы «Матросская тишина» был приют, в котором доживали свой век отставные матросы… Как видите, в нашем антураже, в антураже нашей репетиции находятся предметы, которые создают у нас очень унылое и грустное настроение: старые вещи… Правда, их не назовешь хламом – ложка вполне исправная… То есть, я хотел сказать, что она ничуть не хуже новенькой. И сахар ею вполне можно размешивать… Но… Как-то… Вы же понимаете, что старые вещи создают все-таки вполне определенное настроение… Не такое, как создают новенькие, блестящие, шикарные вещи!.. О, эти блестящие новенькие вещи!.. Какое особенное настроение они создают… Настроение молодости, богатства, успеха!.. Кстати, в том мини-спектакле, генеральный прогон которого вы сейчас и увидите, речь как раз и пойдет о блеске!.. Обо всем том, что связано с блеском!.. Вы же понимаете, что блеск – это не только отражение света… Блеск – это слово, если можно так выразиться, иносказательное!.. Недаром же есть слова «блестящий», «блестяще!» Блеск – это прекрасное слово, и настроение блеска – это прекрасное настроение!.. Блестящее настроение!..
– Блеск – это не действие. А нам необходимо действие! – воскликнул Журнал «Театр». – Нам настоятельно необходимо какое-нибудь яркое действие. Без яркого действия уже никак нельзя. Время идет, а пьеса до сих пор не придумана. Действия! Действия! Действия! Вот это наш девиз на настоящий момент!
Глава XXVII
Паспорт-Тюремный
После того как Томмазо Кампанелла вместе с Господином Радио кинулся наутек от приближавшейся милицейской автомашины, он некоторое время плутал по каким-то закоулкам, потом без билета ехал на нескольких маршрутах трамвая, потому что из того места, в котором оказался Томмазо Кампанелла, было множество способов выбраться на метро, трамвае, троллейбусе, как угодно, хоть на поезде дальнего следования, но только не пешком, потому что пеший человек со всех сторон здесь был ограничен железнодорожными насыпями, рекой и бесчисленными глухими заборами с тяжелыми дебаркадерными воротами. Если и был здесь пеший проход, то всякий раз требовалось лезть через пути, карабкаться через какие-то не совсем безопасные буреломы, да и вообще, лишний раз сворачивать с главных улиц было небезопасно еще и потому, что во множестве за заборами подстерегали большие лютые собаки, никем в этот час не сдерживаемые. Потом Томмазо Кампанелла пошел пешком и в конце концов обнаружил себя возле тюрьмы «Матросская тишина».
