Джонатан Рабб - Заговор
— Алло.
— Антон. — Голос усталый, но тревожный. Не любит, когда его заставляют ждать. — Вы сказали, что это срочно, когда звонили в прошлый раз.
— Да, — ответил Вотапек. — Я надеялся, что не разбужу вас, но полагал, что дело неотложное.
— Уверен, вы правы. В особенности учитывая последние события.
Вотапек выждал, потом заговорил:
— Элисон пропала. — Он неотрывно смотрел на огонь.
— Понимаю.
— Невозможно сказать, когда это произошло. Очевидно, в последние два дня.
Последовала пауза.
— Это вам Лоуренс сказал?
— Да.
— Как допустили, чтобы такое случилось?
— Мы можем только предполагать…
— Эта женщина, Трент? — перебил старец все тем же ровным голосом.
— Да.
— Мне трудно понять, почему с ней оказалось так трудно справиться. Она была в том же поезде, что и Притчард… так нам сказал этот малый из СНБ. А вы вознамерились утверждать, будто никто ее не узнал и не сообразил, что Артур оказался в этом поезде по одной-единственной причине?
— Для них это не было первоочередным…
— Первоочередным? Да что же может быть более насущным и важным, чем женщина, которая полна решимости разрушить все нами созданное? Я об этом заявил предельно ясно. В одиночку она угрозы не представляет, но с Элисон… кто скажет, чему могут поверить? У нас нет возможности отвлекаться на такое.
— Согласен. Элисон имеет важнейшее значение…
— Антон, мы с этим уже покончили. Личное отношение только мешает и путает. Ваши чувства к этой девушке, какими бы сильными они ни были…
— Тогда почему вы продолжаете оберегать Джасперса? — Полено, прогорев, сдвинулось, пламя взметнулось, искры полетели вверх.
Некоторое время старец молчал; когда же заговорил, то слова его были просты и прямы:
— Это не имеет никакого отношения к чувствам.
— Вы действительно верите в это?
— Вам представляется, что вы понимаете, Антон? Вы ничего не понимаете. — У старца едва хватало терпения на разглагольствования Вотапека. — В доме Шентена Джасперс был?
— Да.
— И разговор записан?
— Да. Они знали про расписание еще до того, как Шентен о нем заговорил.
— И им очень хотелось его найти.
— Очень. — Вотапек принялся теребить нитку, свисавшую с подлокотника кресла. Изо всех сил стараясь сохранить обычный тон, он добавил: — Еще Шентен сказал ему, что он… отобран. Что блюститель — полагаю, он имел в виду вас — выбрал его. Мы не поняли, что сие значит.
— Сенатор назвал мое имя?
Вотапек выждал, прежде чем ответить:
— Наши люди подоспели до того, как он успел что-либо назвать. — Антон отшвырнул нитку. — Его объяснения не…
— Не будут иметь никаких последствий.
— Лоуренс с Йонасом думают иначе.
Вотапек услышал, как старец глубоко вздохнул.
— А это что еще значит, Антон?
— Это значит, — сказал он дрогнувшим голосом, — что замечания Шентена их немного озадачили. У нас сложилось впечатление, что Джасперс впутался во все это случайно. Если это не так…
— Ну и, Антон? — Нетерпение уступило место раздражению. — Что же это должно означать? Что намерены сказать об этом Лоуренс с Йонасом?
— Я… я не знаю.
Молчание.
— Разумеется, не знаете, поскольку говорите не подумав… и Йонас — худший из вас, ибо уверен, что он умнее остальных. Наверное, именно поэтому с детских его лет было ясно, что его удел — политика. Но вы-то, Антон, вы-то смышленее. Я всегда надеялся, что это пройдет и вы с Лоуренсом по достоинству оцените, чего стоит его жалкая болтовня.
— Он сказал, что нам следует избавиться от этой проблемы.
— Антон, мисс Трент — вот проблема.
Собрав все свое мужество, Вотапек ответил:
— Йонас говорит совсем не так.
И опять, прежде чем заговорить, старец помолчал.
— Понимаю. Так что же он сказал?
Вотапек молчал.
— Что же вы наделали, Антон? — Слова были произнесены почти шепотом. — Боже мой, что же вы все втроем наделали?
* * *Сара сидела напротив Ксандра, вторая чашка кофе у нее почти опустела, но официантку слишком занимала беседа с шофером, молодым парнем, чьи интересы предполагали нечто большее, чем какой-то кофе с пирожком. Парень даже помятую бейсболку с головы стащил, пригладил лоснящиеся белокурые кудри, желая выглядеть посимпатичнее, и своего достиг: губы официантки вздернулись до десен, изобразив улыбку, зубастость которой нагоняла страх. Сара поневоле уставилась на нее, не в силах отвести взгляд от крупных желтых зубов — усталость лишала ее воли взять да отвернуться. Никаких мыслей. Одна только улыбка, зубы, десны. Даже Ксандр выпал из сознания: целиком поглощенный книгой, он устранился как объект наблюдения. Вот страницу перевернул, и этого движения хватило, чтобы привлечь внимание Сары.
Взглянула на него: локти крепко уперты в стол, правая рука теребит густую прядь волос, пока глаза пробегают по словам на странице. Если он и устал, то делал все, чтобы одолеть усталость, колено у него слегка подрагивало от нервного напряжения. Ясно было, что все мысли о Шентене отложены. Настал момент: ученый вернулся к работе. Сара прихлебывала кофе и продолжала смотреть. Он снова рядом — и как же это хорошо.
— Чтобы все это устроить, они должны иметь целую армию, — произнес Ксандр, даже не удосужившись оторваться от чтения. — Череда следующих друг за другом взрывов, каждый из которых осуществляется разными группами людей: одна закладывает взрывчатку, другая выбирает места, а третья взрывает. Там, где Эйзенрейху требовались недели на создание такого хаоса, эти укладываются в дни, а то и часы. Плюс они это по всей стране устраивают, сверяя время событий до минуты.
— Ну и сколь продолжителен период, о котором мы ведем речь? — спросила Сара.
— Восемь дней. Восемь дней волна за волной накатывающегося ужаса. Ирония в том, что очень немногое из представленного здесь можно назвать катастрофой. Первый пункт по расписанию, — Ксандр вернулся на несколько страниц назад, — «завершается в два дня». — Он все же поднял голову. — Во всяком случае, у нас есть некоторое время до того, как они начнут, подложив бомбы в Капитолий.[31]
— А взрыв этих бомб ты к катастрофам не относишь?
— Символически — событие катастрофическое, согласен. Как средство социального взрыва — нет. Вспомни Оклахому три года назад. Было омерзительно, трагично… назови это как угодно. За две недели каждый страж общественного порядка в стране получил свои десять минут в вечерних выпусках теленовостей. Но тем и ограничилось. Все мы были охвачены ужасом, возмущены, а потом с радостью обо всем забыли. Само по себе событие, бомба та не вызвала паники, на которую рассчитывает наш друг. — Ксандр перелистал несколько страничек.
— А ему что нужно?
— Представляешь, если в тот же день случится что-нибудь еще: часов через пять выйдет из строя вся система компьютерной сети «Белл Юго-Западная» или окажутся разрушенными все до единого туннели и мосты, ведущие к Манхэттену? Тогда страху будет много, и народа он охватит побольше.
— Именно это они и намерены устроить?
— Замени Оклахому на Капитолий, и ты получишь пункты первый, восьмой и семнадцатый в их расписании. Первый затрагивает вопросы национальной безопасности, возможно, даже иностранного вмешательства. Остальные поддерживают уже возникший страх и усиливают панику. Именно это они проделали в Вашингтоне и Чикаго, только теперь масштаб будет покрупнее. Сведи все эти маленькие события воедино, убедись, что время для них выбрано с подобающей точностью, и ты сотворишь такой хаос, который возвеличит любое крупное событие, придаст ему размах, какого у него в реальности и нет. Это прямо из манускрипта.
«Один за другим, один за другим». Слова Тига. Сара припомнила их, спросив:
— И сколько всего?
— Сорок восемь. Финальный аккорд — убийство президента.
Сара покачала головой:
— Как оригинально!
— Для них важно не убийство само по себе.
— Ну, это обнадеживает.
— Вся разница в том, как к нему отнесутся люди, народ.
— Не уловила.
— А ты подумай. Когда застрелили Джона Кеннеди, люди заговорили про заговор, но большинство сочло это выходкой сумасбродного стрелка. Печаль, предательство, гнев — таковы были преобладающие чувства.
— Но не массовая истерия.
— Именно. Когда же они убьют Уэйнрайта, его смерть окажется не отдельным эпизодом, а завершающим, высшим актом в серии сокрушительных ударов по республике, знаком того, что страна сделалась слишком слабой, прогнила, чтобы поддерживать порядок. Будут смотреть на это как на заговор или нет — не имеет значения. Все, что будет чувствовать народ, — это отчаяние, ощущение всеобщего развала, краха.
