Эрик ван Ластбадер - Завет
— Не приближайся! — крикнул Браво. — Если ты двинешься с места, я выстрелю, уверяю тебя! — Он выдавливал из себя слова через силу, точно капли крови. На бледном, неподвижном лице застыла маска страдания.
— Хорошо, Браво, хорошо. Но ты должен знать — не я убила отца Мосто. Меня подставили…
— Я видел твой нож!
Дженни устало прикрыла веки. Что она могла ответить? Она до сих пор не знала, кто убил священника, да что там, не имела ни малейшего представления о том, кто это мог быть.
Она зря поддалась секундной слабости.
— Прочь отсюда! — крикнул Браво.
Открыв глаза, она подскочила, как от удара, такая ярость звучала в его голосе. Ей нужно было так много сказать, но, увидев выражение неистовой ненависти на его лице, она осеклась, слова примерзли к языку, превратились в каменные глыбы.
— Нужно было бы пристрелить тебя за то, что ты сделала!
— Он был предателем, Браво! Понимаю, тебе трудно это слышать, но Рюль был…
— Заткнись! — Он все еще обнимал уже мертвого дядю Тони, иначе точно вскочил бы и ударил ее, вложив все оставшиеся силы. Он жаждал увидеть, как она, пошатнувшись, падает на колени, раздавленная его гневом. Она должна была получить по заслугам за свое чудовищное предательство; но Браво не мог вот так просто убить человека.
Медленно, не сводя с нее глаз, он опустил тело Рюля на холодные камни пола, чувствуя мучительную, опустошающую тоску. Нет, он не должен поддаваться слепой ярости, несмотря на творившийся вокруг кошмар. Ради памяти отца. Он еще не потерял способность отличать добро от зла, даже в этом аду.
— Я ухожу, — с трудом заставив себя заговорить, холодным, бесцветным голосом произнес он. — И если ты попытаешься преследовать меня… если я увижу тебя еще хоть раз, я тебя убью. Ты поняла?
— Браво…
— Ты поняла?!
Бешеная злоба в его голосе пронзила ее насквозь, спутала все мысли.
— Да.
Она согласилась бы с чем угодно, только бы не слышать этой ненависти в его словах.
Нечеловеческим усилием она сдерживала слезы, пока фигура Браво не растворилась среди густых теней, тянувшихся к нему своими длинными щупальцами. Охваченная чувством невыносимого одиночества, ослепшая от закипавших на глазах слез, она рухнула на колени возле тела Паоло Цорци, оплакивая мертвого наставника.
ЧАСТЬ III
Глава 22
Наши дни,
Венеция — Рим — Трапезунд
Отец Дамаскинос выбрался из своего укрытия на хорах. Бой был окончен, и наступила леденящая душу тишина. Перегнувшись через перила, священник увидел залитые кровью тела, распростертые на полу храма. Упав на колени, он опустил голову, молясь за мертвых и умирающих. Ему не было дела до земных законов, до полиции; нет, он думал совсем о другом. Воздух под сводами его церкви, в храме Божьем, вверенном его попечению, был черным от совершенных злодеяний. Его душой владела единственная мысль: об искуплении и прощении. Все глубже он погружался в молитву, прося прощения и для себя, отчасти повинного в этом кошмаре.
Неожиданно он прервал свое благочестивое занятие, вскинул голову и, широко открыв глаза, медленно поднялся на ноги. Хрупкая темная фигура неслышно ступала по каменным плитам, словно дикий олень, пробирающийся между деревьев. Отец Дамаскинос схватился рукой за грудь: сердце болезненно подпрыгнуло.
Дьявол, сам дьявол в его храме! Мысли о всепрощении испарились, упорхнули стаей птиц, испуганных приближающейся бурей. Тут нужно было не всепрощение, а изгнание нечистой силы. Потрясенный ужасным откровением, отец Дамаскинос повернулся и побежал.
Дженни, оцепенев от пережитого шока, соображала с трудом и не сразу заметила упавшую на нее тень. Она обернулась, приготовившись отражать неминуемую атаку стражей. Но перед ней стояла Камилла Мюльманн. Дженни облегченно вздохнула и, не в силах сдерживаться, снова разрыдалась, закрыв лицо руками. Камилла опустилась на колени рядом с ней, обняла за плечи, укачивая, словно ребенка.
В душе Дженни поднималась волна знакомой слепящей боли, боли из ее прошлого. Все началось в тот день, когда она впервые увидела Ронни Кавано. В Лондоне, в шикарном подземном казино, где азартные игроки, увешанные дорогими побрякушками, проводили ночи напролет… Кавано часами играл в рулетку и chemin de fer.[46] Он был на задании, а Дженни дали отпуск — она сломала руку по время погони за рыцарями по Темзе.
Кавано направился к ней, и Дженни почувствовала, что не в силах сдвинуться с места. Он сказал, что заметил ее сразу, как только она вошла, и ей, понятное дело, польстил комплимент. «Вы играете?» — спросил Кавано, и рассмеялся, когда она ответила, что не вполне понимает, в чем тут смысл.[47] В глубине его глаз тлел огонь, — она скорее угадывала это, а не видела. На Кавано были рубашка в широкую полоску и великолепно сидящий темно-синий смокинг; лаковые ботинки он носил с такой непринужденностью, словно это были домашние тапочки. От него исходил легкий аромат сандала и свежего пота, кудрявую голову окружал полупрозрачный ореол сигаретного дыма…
Той ночью начался их роман, хотя Кавано и не удалось сразу же затащить ее в постель. Дженни тянуло к нему. Точно огонь — мотылька, ее притягивали его элегантность, ум, обаяние, его невероятная привлекательность, его невыносимо красивое лицо с нотками жестокости. В то же время она немного побаивалась. Она боялась, что укротить его ей не по силам, что, лежа рядом с ним, она просто исчезнет, растворится в волнах его энергии. Несмотря на все эти опасения, — или, может быть, именно из-за них — она уступила ему на следующий же день.
Их безумный роман длился чуть дольше трех месяцев. Для Кавано это был абсолютный рекорд. Она же, всецело доверившись ему, возможно, впервые в жизни безоглядно отдалась собственной страсти. Очень быстро, пугающе быстро, наступил тот день, когда она поняла, что сделает ради этого человека что угодно.
Что угодно. Но все?
Когда он разорвал их отношения, у нее уже неделю как была задержка. Три дня она проплакала, а потом все-таки заставила себя доползти до аптеки и купить тест. В одиночестве гостиничного номера она молча смотрела на бумажную полоску. Потом вышла и купила еще один. Сомнений не оставалось — она была беременна.
В полном отчаянии она отправилась к нему. Глупо, бессмысленно, но разве она могла логически рассуждать в такой момент? Она обо всем ему рассказала, вопреки всему надеясь, что он обрадуется, предложит ей вернуться, что они снова будут вместе… Вместо этого он отвесил ей жестокую пощечину. Ему придется обо всем позаботиться, вот что он сказал.
— Что за балаган ты устроила? — В его голосе не было сочувствия или презрения; нет, он не испытывал вообще никаких чувств, с тоской поняла Дженни. Он говорил сухо и бесстрастно: — Ты что, никогда не слышала о пилюлях? Слишком молода, слишком глупа. Я должен был догадаться… — Он покачал головой, с раздражением глядя на истерически всхлипывающую Дженни. Наклонившись, он рывком поставил ее на ноги. — Я сам отвезу тебя к врачу. — Он ухватил ее за подбородок, заставляя поднять голову. — Тебе повезло, ты это понимаешь? Узнай кто-нибудь из ордена, тебя бы вышвырнули в один присест, и пикнуть бы не успела. Не переживай. Возьми себя в руки, не думай об этом. Хватит валять дурака!
И она взяла себя в руки и не думала об этом. Гораздо, гораздо позже, когда все было кончено и внутри ничего не осталось, кроме пустоты, которую уже ничем нельзя было заполнить, спустя полгода после того ужасного дня, на Родосе, наблюдая за восходящим солнцем, Дженни поняла, о чем на самом деле думал тогда Кавано. Конечно, он хотел, чтобы все осталось между ними, хотел устранить эту маленькую проблему, и все, — «с тех пор жили они долго и счастливо»… Ее карьера его не интересовала. Только своя собственная. Если бы о случившемся стало известно, это он мог вылететь из ордена. А этого Кавано не хотел.
Дженни и в голову не пришло обратиться за помощью к отцу. Он и так всю жизнь всегда помогал ей. Но детство кончилось. Влипла в неприятности — изволь выпутываться сама.
Она пыталась, видит бог, она пыталась…
Камилла чувствовала, как колотится сердце Дженни, прижимая ее к себе, шепча слова утешения. Непривычные слезы жгли ей веки, но она жалела не Дженни, а саму себя. Помимо собственной воли она вспоминала распростертое на полу тело Энтони Рюля. На его лице застыло незнакомое бессмысленное выражение, словно его подменили восковой копией, бездушной куклой из музея Мадам Тюссо.
Камилла сделала небольшое усилие, заставила себя прочувствовать всю печаль собственного положения, и слезы наконец выступили на ее глазах, покатились по щекам. Пускай Дженни увидит их и неверно истолкует. В конце концов, разве Камилла не знала, что такое боль и отчаяние отвергнутой женщины? Ведь и ее саму вышвырнули вон, точно старую тряпку, и это после того, как она посвятила рыцарям святого Клемента долгие годы своей жизни! Она была их негласным поводырем, она использовала свое тело, свои грудь и бедра, губы и руки, убеждая их в правильности своих идей, ради их же успеха. Но стоило ей попытаться выступить из тени на свет, взять власть в свои собственные руки, как мужчины, так охотно принимавшие советы, лежа рядом с ней в темноте, и воплощавшие их днем, когда на небе сияло солнце, сорвали все ее планы. Она сделала их сильнее, она дала им власть, она проникла в самое сердце враждебного ордена. Без нее они никогда бы не добились такого успеха. И все же они отказались подчиниться ей, отказались единогласно, не тратя времени на обсуждение. Они возмутились совершенно спонтанно, рефлекторно, не раздумывая ни секунды… И Камилла снова отползла в тень, зализывая раны. Ей пришлось удовольствоваться тем, что ее сын смог занять тот высокий пост, на который она метила когда-то сама. Пиррова победа, не принесшая радости, — только горькое послевкусие.
