Сара Рейн - Темное разделение
— Почему у Виолы? — это спросил Мартин. — Почему не у Соррел, которая вышла замуж и жила обычной жизнью?
— И была родной бабушкой Роз, — вставила Мел.
— Соррел умерла в конце пятидесятых, — сказал Гарри. — Я не могу вспомнить точную дату, но среди документов в доме Роз была копия и этого свидетельства о смерти. Я думаю, Роз тогда еще не было на свете.
— Значит, раз ее родители умерли, только Виола могла взять ее к себе, — сказал Мартин. — Да, я понимаю теперь.
— Легко представить себе, что Виола передала всю свою горечь и злобу Роз, правда? — сказал Гарри, — Все свои воспоминания о жизни в Мортмэйне.
— И все воспоминания перешли от Роз к Соне, — сказала Симона.
— О да.
— Неудивительно, что Соня ненавидела Роз, — сказала Симона, задумавшись. — А она ненавидела ее, она ненавидела тяжесть той тоски и ношу печали, что Роз возложила на ее плечи. Простите, я прерываю рассказ. Продолжайте, мы остановились на Соррел и Виоле.
— В раннем отрочестве они были проданы или похищены человеком, который содержал одно из этих чудовищных шоу уродов. Их возили и показывали по стране.
Мартин медленно произнес:
— Из работного дома в шоу уродов. Это бесследно не проходит.
— Думаю, что Виола так и не смогла оправиться от этого, — сказал Гарри.
Симона наклонилась вперед с выражением недоумения:
— Как ты узнал все это?
— Я узнал об этом, — сказал Гарри, — потому что человек по имени Филип Флери, который жил в то время, знал об этом. Он очень много знал об этом, и он дал мне многие ключи. И реальное совпадение во всем этом одно. Дом Блумсбери, где теперь галерея Торн, когда-то принадлежал Флери. Я нашел его, изучая историю дома. — Он посмотрел на Симону и продолжил: — Флери — Флой, как его звали, — написал книгу о маленькой девочке, которая жила в Мортмэйне, когда там был работный дом и приют: о девочке, которая была там с детских лет и которую торговцы детьми отвезли в один из лондонских публичных домов, когда ей было около двенадцати лет. В конце своей книги Флой упоминает Виолу и Соррел, они появляются в бродячем шоу, которое принадлежит человеку по имени Мэтт Данси. Сначала я думал, что это только часть вымысла Флоя, но он посвятил книгу Виоле и Соррел. И мне удалось найти старинную афишу тысяча девятьсот четырнадцатого года, и я убедился, что Виола и Соррел Квинтон выступали в шоу уродов Мэтта Данси.
— Я помню, об этих близнецах говорилось в одной книге, — сказала Мелисса. — Виола и Соррел. Прежде чем родились мои близнецы, я читала о других сросшихся близнецах — помнишь, Мартин, ты мне посоветовал? Было лишь краткое упоминание в одной из книг, но оно запало мне в память.
Гарри полез в свой старый портфель, стоящий у стула.
— Это книга Флоя, — сказал он. — Она называется «Врата слоновой кости», и это подлинная история о детстве Виолы и Соррел, мне думается. Книга посвящена им, а также кому-то, кого Флой обозначил просто как «Ш.». Но это замечательная правдивая история, и если эта книга должна кому-то принадлежать, то тебе.
Он передал книгу Симоне.
Глава 39
Последние отрывки из дневника Шарлотты Квинтон
26 ноября 1914 г.
Мы прибыли в Лондон в середине дня: Флою каким-то образом удалось найти легковой автомобиль, так было лучше, и близнецы чувствовали себя комфортнее.
Они тихо сидели на заднем сиденье, были немногословны, но следили за тем, как менялся пейзаж. Соррел это нравилось — я видела, но Виола казалась настороженной и подозрительной. Как забудешь, что она сделала в таверне, и я думаю, мне нужно быть очень внимательной к ней.
Флой отвез нас в свой дом и приготовил для всех чай. (Не верится до сих пор, что вижу, как близнецы едят и пьют, больно смотреть, как они каждая свободной рукой передает приборы другой, но они делают это не задумываясь, почти машинально.)
Девочки пока останутся в Блумсбери у Флоя, там, в задней части дома — большая спальня, где они могут спать и где их не побеспокоят. Их нужно приводить в обычный мир повседневной жизни осторожно и постепенно, и нужно будет поговорить с врачами, можно ли облегчить их положение.
Уже поздно, и Флой посадил меня в кэб, но мы успели поговорить и решили, что делать дальше: Флой послал записку Эдварду, что позже вечером приедет поговорить.
Позже
Эдвард встретил меня угрюмо. Мило, мило, когда жена не встречает мужа дома, после того как он уезжал надолго по работе, и зачем мне потребовалось увидеться с семьей в такое время? Разве я не довольна, что покинула отчий дом — другие женщины только радуются этому? Он подарил мне комфортабельный дом, и он думал, что я должна жить в нем с радостью. Я сказала так тихо, насколько могла, что мне жаль, ведь он скучал по мне, и он припомнил мне еще после обеда, что из-за того, что я шлялась где-то, обед был так плох.
(На обед, по правде говоря, был луковый суп с картофелем из нашего собственного сада, и к нему был подан прекрасный бифштекс и пироги с устрицами — не отваживаюсь спросить, где миссис Тигг достала мясо! И вдобавок к этому еще большой пудинг с ежевичным сиропом. Эдвард выпил почти целую бутылку бордо. Чего этот лживый самодовольный человек хочет, черт возьми!)
После кофе он сказал с досадой, что его собственных проблем недостаточно, а тут еще этот человек, Филип Флери, придет без приглашения, и чего ему надо, хотел бы Эдвард знать. Мы едва знакомы с этим Флери.
Я поднялась наверх, пожаловавшись на мигрень, и сижу в своей комнате, ожидая приезда Флоя, и, честно скажу, до смерти напугана при мысли о том, что может произойти.
Полночь
Мне чудовищно тяжело об этом писать, но я попытаюсь.
Флой был пунктуален, и его провели в рабочий кабинет Эдварда. Через некоторое время я спустилась к ним. Эдвард был очень удивлен: тебе незачем быть здесь, дорогая, это всего лишь бизнес, мужской разговор, поднимайся к себе.
Но я осталась, конечно, и слышала, как Флой выложил факты о рождении Виолы и Соррел и рассказывал о том, как они выдержали эти годы в Мортмэйне, а затем были похищены Данси для шоу уродов.
Эдвард пришел в неистовство и готов был выгнать Флоя вон: не понимаю, при чем здесь ты, как ты смеешь — но Флой только ждал, пока запал у Эдварда кончится и он замолчит, и затем сказал:
— Квинтон, бесполезно так себя вести. Я знаю, что ты сделал, и у меня есть доказательство. Ты продал собственных дочерей, и они жили в чудовищной нищете, и ты заставил поверить свою жену и всю семью в то, что они умерли. Ты даже организовал поддельные похороны — отвратительную пьесу слащавого пошиба! Скольким ты заплатил за участие, Квинтон? Я думаю, многим. Ты ведь знал, я полагаю, кроме всего прочего, что фальсификация похорон — преступление против закона?
Он взглянул на меня и, прежде чем Эдвард смог ответить, сказал с формальной вежливостью, которой я никогда от него не слышала прежде:
— Прости мне это, — затем вышел в холл и сказал кому-то, кто ждал там: — Входите, пожалуйста. Он здесь.
В дверях стояли двое — один в темном костюме, а другой в униформе полицейского констебля. Тем же глухим голосом Флой сказал:
— Арестуйте этого человека. Вы оперируете собственными судебными терминами, но в широком смысле речь идет о жульничестве, взяточничестве и незаконной торговле несовершеннолетними.
Они увезли Эдварда, чтобы посадить его в камеру, и завтра ему вынесут обвинение — несколько обвинений. Ирония в том, что маловероятно, что ему придется отвечать за то, что он дал близнецов под опеку Мэтта Данси как их законного опекуна: суд может признать за ним то, что он был в своем праве. (Ничто не может предотвратить продажу родителями детей в любое рабство; кажется, не так давно еще дети-трубочисты получали жалкие гроши.)
Полисмены объяснили мне несколько формальностей, но это выше моего понимания пока. Я поняла: Эдварда призовут к ответу за различные формы жульничества и мошенничества — организацию этих чудовищных похорон, дачу взяток нескольким лицам в больнице, где близнецы родились, и удивительный факт — взятки церковным властям.
Я знаю, что согласна со всем этим, и думаю, это справедливо. Но когда я думаю о том, что произойдет дальше… когда я думаю, что Виоле и Соррел, возможно, придется свидетельствовать в суде…
28 ноября 1914 г.
Все позади.
Сегодня утром Эдвард предстал перед судом, и его адвокат (который был шокирован и едва мог поверить, что все это правда) ходатайствовал, чтобы он был отпущен под залог.
Я сидела на галерее для публики — я надела толстую вуаль, которую надевала в Западной Эферне, и думаю, что никто не узнал меня. Эдвард казался маленьким и странно съежившимся на скамье подсудимых, как если бы кто-то проколол его толстой иглой и из него вытекло все эгоистичное самодовольство и напыщенность. Он был так бледен, что лицо его казалось серым.
