Илья Бушмин - Дорога смерти
– Суки. Убью. Убью. Суки! – рычал и скулил Стасин. Вскочив, он плюхнул руки с пистолетом на капот. Коломоец несся прямо на него, воспользовавшись паузой для перезадярки опером оружия на все сто. На бегу Коломоец открыл огонь. Пули защелкали по крышке капота около Стасина. Но оперу было плевать. Он нажал на спусковой крючок, и пуля, угодив в лоб Коломойцу, разнесла ему голову.
Уже мертвый убийца пробежал по инерции еще два метра перед тем, как рухнуть – и это было самое дикое, что Стасин видел в своей жизни. Чувствуя, как в висках пульсирует кровь, а налитые яростью глаза готовы выпрыгнуть из орбит, сыщик принялся искать вторую цель.
И это была главная ошибка в его, Стасина, жизни.
Когда опер скрылся для перезарядки оружия, Коломоец и Исмагилов бросились к нему одновременно, расходясь в разные стороны – Коломоец заходил со стороны капота, Исмагилов сзади со стороны багажника.
Он вынырнул справа от Стасина словно из ниоткуда. Опер заметил его боковым зрением, дернул пистолет. А потом загрохотали выстрелы. Но Стасин слышал лишь первый из них, потому что первая же пуля Исмагилова вошла полицейскому прямо в лицо и оборвала его жизнь.
Глава 14
– Нам нравятся хорошие сны, от которых мы просыпаемся с улыбкой на губах. Плохие сны мы не любим. А вот кошмарные – ненавидим. Нет худшего утра, чем когда ты вскакиваешь, в холодном поту, а сердце в груди тарабанит, того гляди выскочит наружу. И тебя окутывает липкий панический страх. И в ту секунду, пока мы наконец не понимаем, что это был лишь сон, что он ушел, что все позади, что ты проснулся и нигде рядом нет ничего похожего на те образы, которые парализовали твои легкие буквально только что – в ту короткую пограничную секунду между сном и явью, пока ты не просыпаешься окончательно – этот иррациональный страх окутывает все наше существо. Мы сами становимся этим страхом.
Эти слова Бегин говорил психологу – тому самому, фамилию которого он не знал, потому что не запомнил с первого раза, а спрашивать потом не стал – Иванюк, Иванчук, а может, Иванченко. Этот разговор был несколько месяцев назад. Кажется, зимой, после командировки в Ленинградскую область. Там Бегину стало хуже. В ту командировку он практически не спал. После той поездки и было решено, что психолог из медицинского центра, в котором ежемесячно проходил полное обследование Бегин, будет работать с ним. Психолог никогда не вмешивался в работу, никогда ничего не советовал. Он просто слушал Бегина. Его интересовало одно – что у пациента на душе. Зато медицинская комиссия, у которой Бегин был на карандаше, не давала свое добро на дальнейшую работу следователя без резолюции мозгоправа.
Именно сейчас вспомнил Бегин тот разговор. Сейчас, стоя перед изрешеченной пулями машиной Наумова и Стасина. Видя накрытые простынями тела оперативников, с которыми за последние полтора месяца общался десятки, если не сотни, раз, и к которым успел привыкнуть. Видя в стороне труп Коломойца: ему не досталось даже простыни, и было заметно, как проходившие мимо сотрудники бросали полные ненависти взгляды на это испустившее дух тело. А если поднять глаза, можно было увидеть и полыхающий дом. Дом номер 31 на тихой улочке в частном секторе подмосковного Подольска, который подожгли убийцы лежащих на земле полицейских, чтобы уничтожить все следы.
Пламя било вверх, пожирая стены и кровлю строения. Продолжал лопаться и трещать шифер на крыше охваченного огнем дома. Три пожарных расчета развернули бурную деятельность. Огнеборцы в серых костюмах и тяжеленных желтых шлемах с толстыми огнеупорными забралами разматывали рукава для подачи воды и пены и что-то кричали друг другу. И все это на фоне яркого жаркого пламени, пожирающего дом вместе со всем, что находилось внутри.
За распахнутыми воротами пожираемого огнем дома виднелся брошенный во дворе автомобиль. Он был накрыт автомобильной брезентовой накидкой, которая выгорела после падения на машину куска горящей кровли. Это был синий «форд-фокус». Его задние фары были разнесены выстрелами. Именно этот автомобиль искали с того самого дня, когда банда на трассе М-5 встретила стритрейсера со смешным прозвищем Нос, который дал банде неожиданный для них и совсем несмешной отпор.
Машины все прибывали. Вот примчался Расков, который ходил с бледным лицом по пыльной дорожке и отдавал команды своим оперативникам. До ушей Бегина доносились его рубленые фразы:
– Все посты! Камеры наблюдения на въезде-выезде из города! Все проверить! Они ехали брать Исмагилова! Поднять все его адреса! Родня, друзья, бабы, кореша – прошерстить все!
Вот прибыла дорогая полицейская машина с тревожно моргающим проблесковым маячком – машина Лопатина. Растерянный полковник в парадной форме, которую он не сменил с прошедших лишь несколько часов назад похорон, с ужасом взирал на происходящее. На смену одной смерти его подчиненного пришли еще две. Еще более циничные.
– Мне конец, – Лопатин провел ладонью по мокрому вытянувшемуся от шока лицу. – Выпрут нахер из ментуры. С позором. Что ж это, б… дь, делается.
Бегин смотрел на Раскова и Лопатина и теперь понимал, что он ошибался с самого начала. Посыл был верный, но он неправильно проставил неизвестные. Руководство было ни при чем. Ни Лопатин, ни Расков, ни Мальцев не вели двойную игру, не имели контактов с бандой ради собственных далеко идущих интересов – все они просто работали и делали свое дело. Бегин вычислил крота, но он, следователь, все равно остался в дураках.
Рябцев курил с несколькими операми из управления. В шоке были все и каждый. Три убитых оперативника за три дня. В день похорон первого погибли еще двое. Это было больше похоже на войну, чем на полицейскую работу в сердце России начала XXI века. Для всех, находившихся здесь, это был какой-то лютый кошмар, от которого хотелось проснуться. Но все знали – проснуться не получится.
Все они имели повод для шокового состояния. Ни оперативники из пусть и подмосковного, но все же провинциального УВД, ни даже Расков и Бегин – с подобным никогда за всю карьеру не сталкивался никто из них. А ведь Бегин последние десять лет лез в пекло, работая по самым жестоким бандам, орудующим на дорогах России. Но банда ДТА, которая и так была знаменита своей бессмысленной жестокостью, теперь проявляла жестокость запредельную. Это была война, объявленная бандитами всем и каждому, кто хотя бы попытается к ним приблизиться. И последствия они наблюдали прямо сейчас.
Сейчас Бегин испытывал жутковатое чувство, похожее на то, о чем он рассказывал Иванюку-Иванчуку-Иванченко зимой.
– И мне вот не дает покоя одна вещь. Одна мысль. А что будет, если во время кошмара, прямо во время снящегося тебе кошмара понять, что это сон? Что весь ужас, который перекручивает тебя наизнанку – все это ненастоящее, больной рисунок твоего воспаленного сознания? Мне кажется, именно тут и начнется самое жуткое. Потому что однажды, в своей реальной жизни, ты рискуешь вдруг посмотреть по сторонам и понять то же самое. Это – сон. От которого ты просыпаешься, когда ночью ложишься в постель и закрываешь глаза. И тогда можно растеряться. Можно полностью запутаться. Запутаться так, что ты не будешь знать – где настоящий кошмар? Там, куда ты уходишь, когда закрываешь глаза – или там, где ты оказываешься, когда их открываешь?
Именно фантом этого ощущения витал над головой Бегина, когда он смотрел на адскую картину перед собой. Состоявшую из крови, мертвых тел, смерти, страха… И пожирающего все на своем пути огня.
***
А потом все закрутилось еще быстрее.
Группа из центра спецназначения ФСБ подорвала тяжелую металлическую дверь в квартиру Латыпова. Сам взрыв был направленным, и звуковая волна вместе с взрывной ушла внутрь, сметая на своем пути все. Дверь с грохотом распахнулась, а вырванный взрывом замок улетел, стуча и кувыркаясь, по полу, пока его не остановила стена. Под защитой бронещита группа из пяти человек – оптимальная для зачистки малых помещений типа двухкомнатной квартиры, где жил Латыпов – проникла внутрь и обследовала все.
– Никого нет, чисто, – бросил один из бойцов в микрофон рации.
Расков влетел внутрь. Взгляд заметался по гостиной. Распахнутые шкафы, раскиданные по полу вещи. Удирая, Латыпов собрал все самое ценное. Он уходил налегке – более половины одежды так и висела на своих местах. За картиной, которую Латыпов второпях сорвал и отбросил в сторону, был вмонтированный в стену сейф. Металлический ящик был также распахнут и совершенно пуст.
– Твою же мать. Шустрый сукин сын.
Расков шагнул к сейфу. Половица под его ногой скрипнула. Расков остановился, посмотрел вниз. Сделал шаг назад, затем вперед. Потоптался справа. Пол был устлан паркетом и не скрипел нигде, кроме одного места.
