Жан-Кристоф Гранже - Мизерере
Мы выступили из лагеря. У капитана и лейтенанта была цель. Нечто вроде диспансера. Госпиталь в джунглях, якобы поддерживавший мятежников, в полудне ходьбы. Когда мы туда пришли, то увидели саманный домик, а внутри — больных детишек, лежачих больных, беременных женщин. Всех вывели и подожгли диспансер. Потом оба мерзавца «допросили» женщин и детей. Пленники на ногах не держались. Их бинты размотались. Открытые раны привлекали мух. Просто жуть. И они ничего не знали. Вопили от страха. Тогда Форжера стал подталкивать детишек к огню. Они кричали. Не хотели бросаться в пламя. Форжера подгонял их, стреляя по ногам. Кошмар продолжался весь день. В конце концов всех больных сожгли заживо. Тех, кто не мог идти, волокли по земле и бросали в костер, как трупы.
Когда все кончилось, наступила тишина. В горле стоял привкус пепла. И стыд. Лефевр и Форжера чувствовали, что теряют контроль над нами. Назревал бунт. Им надо было удержать нас в этом бреду. И нас повели в другую деревню. Там остались только женщины и дети. Мужчины разбежались: ночью мятежники пугали их не меньше, чем французская армия днем. Тогда офицеры приказали нам «расслабиться» с женщинами и девочками… Рядовые так и сделали. Как будто хотели еще больше увязнуть в этой грязи. Отомстить неграм, которые превратили нас в чудовищ.
Всю ночь в хижинах вопили женщины. А ведь были еще и девочки. Некоторым не исполнилось и десяти лет. Я с несколькими парнями сидел у костра, окаменев от ужаса. Неподалеку Лефевр и Форжера, безразличные к крикам и панике, разрабатывали план кампании на завтра. Ими двигало безумие. Оно сквозило в блеске их глаз, в спокойно двигавшихся губах, в то время как матерей насиловали на глазах у детей.
Они скрылись в стоявшей в стороне хижине вместе с двумя выходцами из Чада, служившими нам разведчиками. Пора было действовать. Я собрался, потом засел в зарослях и стал ждать. По крайней мере один из них выйдет помочиться. Первым на рассвете вышел Лефевр. Он был одет в джеллабу, как в халат. Когда он остановился, чтобы облегчить мочевой пузырь, я приставил дуло своего сорокапятимиллиметрового пистолета к его затылку. Говорить я не мог. Сам того не понимая, всю ночь я молча орал, зажав рот кулаком. Дулом я подтолкнул его к джунглям. Мы шли. Долго. Мы оба знали, что движемся в сторону мятежников. Каждый шаг, приближая нас к ним, мог стать роковым. Но это не имело значения. Я готов был умереть вместе с ним. Главное — изгнать болезнь из нашего подразделения. А Этьен Жюва уже умер.
Мы вышли на лужайку. Кусок красной земли, окруженный деревьями и растениями. Лефевр был высоким, сухопарым и плешивым мужчиной лет сорока. Когда он попытался обернуться, я ударил его рукояткой пистолета. Он упал. Я снова его ударил. Он сносил побои молча. Может, боялся привлечь повстанцев. Или все дело в воинской гордости. Не знаю.
Я бил с такой силой, что рукоять раскололась пополам. Отшвырнув пистолет, я стал бить его ногами. Лефевр порывался подняться. Каждый раз я сбивал его ударом сапога. Его лицо, разбитое, ободранное до костей, превратилось в месиво из плоти и земли.
Он уже не шевелился, но все еще был жив. Я снова набросился на него. Бил по спине, животу, лицу. Потом каблуком размозжил все кости. Череп. Скулы. Ребра. Позвонки. Я думал о сгоревших детях. О женщинах и девочках в хижинах. Бил снова и снова, пока не почувствовал хруста костей под кованым носком. Наконец я остановился. Я не знал, умер ли он, но человеком он уже не был. Превратился в кучу окровавленного мяса.
Сдерживая дрожь в руках, я открыл принесенную с собой канистру и разлил топливо. У меня была зажигалка «зиппо» — подарок отца перед моим отъездом. Я знал, что больше никогда не увижу своих родных. Включив зажигалку, я бросил ее на тело.
Дождь привел меня в чувство. Я все еще был жив. Мятежники так и не появились. От лагеря меня отделяли световые годы. А почерневшие останки капитана Лефевра, его обугленные кости, уже погрузились в размокшую землю. Мне оставалось бежать на запад. За два или три дня я легко достигну границ Нигерии.
Так я и поступил. Пил воду с листьев. Ел прихваченную с собой маниоку. Держался тропы. Мне попадались деревни-призраки. Я дрожал в кишащей тенями ночи. Тысячу раз мне казалось, что я нарвался на парней из СНК или на своих, но я шел. Через три дня я добрался до реки Кросс. Заплатил рыбаку, и он по болотам провел меня через границу. Потом я шел снова, прямо на юг, пока не оказался в городе Калабаре в Нигерии. Оттуда я долетел до Логоса. А в Логосе сел в рейсовый самолет до Лондона: Нигерия — англоговорящая страна.
Что произошло потом, ты знаешь. Человека, который прилетел в Лондон, звали Лионель Касдан. У меня был план. Настоящий Касдан, тот, что погиб у меня на глазах, вечно говорил об острове близ Венеции, принадлежавшем армянским монахам. Он дал себе клятву, если выживет, укрыться там, чтобы лучше узнать культуру своего народа. Я сдержал его слово. Из Лондона я отправился в Италию и добрался до Сан-Лаццаро дельи Армени. Священники, книги, камни аббатства были единственными свидетелями моего преображения. Когда в шестьдесят шестом году я вышел оттуда, я стал армянином до мозга костей. Я прошел конкурс в полицию, а дальше ты сам знаешь.
После долгой паузы Волокин прошептал:
— Я помню. В одной из ваших дешевых статеек вы рассказали о своих воспоминаниях той поры. Одна фраза поразила меня. Очень поэтичная. «В тени колокольни, в мирных зарослях роз, я следовал линиям и изгибам армянского алфавита, узнавая в них черты лепестков, камней и облаков…»
— Я не лгал. С тех пор мне не случалось лгать. Лионель Касдан вернулся к жизни. И больше ни разу не отступал от своего предназначения — борьбы со злом в любом его обличье.
Волокин пробормотал странным тоном, в котором смешались отвращение и нежность:
— Вы просто чокнутый.
— Это война чокнутая. Клянусь тебе, что пока мне не исполнилось семнадцать и я не оказался в Африке, я был уравновешенным парнем. Для меня электрошоком стала война. Она расстроила работу моего мозга. С тех дней, будь они прокляты, я следовал по пути припадков, кошмаров, навязчивых идей. Хочешь верь, хочешь нет, но я прежде всего жертва. Обычная жертва необычных обстоятельств. А может, наоборот. Необычная жертва событий, которые, какими бы гнусными они ни были, лишь отражают обычную человеческую страсть к насилию.
Русский включил зажигание:
— Я отвезу вас домой.
67
Ночь.
Такой была его первая мысль. Вторая мысль — он возвращается издалека. Из какой-то страшной дали. Он, как в бездну, провалился в тяжкий сон без сновидений. И теперь не знал, где и когда оказался. В шестьдесят втором году, на дорогах Бафуссама? В две тысячи шестом, в своей квартире?
Он приподнял чугунную голову и тут же уронил ее снова. Во рту мерзкий привкус. Страшно хочется пить. Он в своей постели. Вчера вечером он смешал себе особый, убойный коктейль. Ксанакс. Стилнокс. Локсапак. Принял по таблетке и запил глотком газированной воды.
Эффект был мгновенным. Молекулы лекарств растворились в его теле, растеклись по нему, подобно магнитным волнам, обволакивая каждое нервное окончание, замедляя работу мозга. Организм впадал в оцепенение, пока Касдан не забылся сном.
Теперь он ощутил в себе глубокую перемену. Точно чистота снизошла на него. Сверкающий, незапятнанный снег устлал его душу. Его окутала прозрачная тишина. Откуда это чувство обновления? Видение Форжера, падающего в грязь, заставило его вздрогнуть. Неужели умиротворение снизошло на него из-за убийства? Нет. Этот дикий поступок — порождение так и не изжитого гнева. Мстительный порыв, прошедший сквозь все эти годы.
Убийство не принесло ни облегчения, ни удовлетворения. Он просто обязан был так поступить. Во имя прошлого. Во имя детей, сожженных в диспансере. Женщин, изнасилованных в хижинах. Следовало закончить дело, начатое в джунглях сорок лет назад.
Ощущение чистоты вызвано другим.
Он заговорил. Признался в своем преступлении. В чудовищном поступке, в котором никогда не мог исповедаться. Ни Богу. Ни психологу. Ни Нарине. Этот камень он выплюнул к ногам Волокина. Уста извергли его боль, как ядовитый сгусток. И вот теперь он словно светится от чистоты. Можно начать жизнь с чистого листа.
В квартире послышался шум. Не бой ходиков. Не сигнал наручных часов. И дверь его спальни осталась закрытой. Он прислушался. Какое-то бряцанье, стук. Кто-то возился на кухне.
Он позвал:
— Воло?
Когда он проснулся, в спальне было светло. За окном хмурился ненастный день. Его мутило от принятых накануне лекарств. Одежда разбросана на кресле возле кровати. И все равно он испытывал глубокое облегчение. Сегодня утром, несмотря на химическое похмелье и вчерашнее убийство, он чувствовал себя легким. Легким и свободным.
— Воло! — снова позвал он.
