Энн Райс - Царица проклятых
О, как же она была права – мне так этого хотелось! Как я мечтал об этом в ранней смертной юности! Блаженство в убийстве, в убийстве тех, кто носит разные имена и в то же время единственное имя – враг, тех, кто заслужил смерть, тех, кто был рожден убивать, – в убийстве в полную силу. Мое тело превратилось в единый цельный мускул, зубы сжались, ненависть слилась с невидимой силой.
Они кинулись врассыпную, но это меня только подхлестнуло. Я вернул их назад и вдавил в стену. Невидимым лучом я целился в сердце, и слышал, как рвутся сердца. Я вертелся из стороны в сторону, уверенно направляя мгновенный удар то на одного, то на другого, то на третьего – он помчался в коридор, то на четвертого, которым сорвал с цепей лампу и безрассудно швырнул в меня.
Я загнал их в дальние помещения храма, с радостной легкостью заставляя бежать по кипам золота и серебра, длинными невидимыми пальцами переворачивая их на спину и сжимая этими пальцами их артерии, пока плоть не лопалась под напором крови.
Одни женщины сгрудились вместе и всхлипывали; другие спасались бегством. Шагая по телам, я слышал хруст костей. И тогда я осознал, что она тоже убивает, что мы убиваем вместе и храм заполняется калеками и мертвецами. Все пропиталось удушливым, противным запахом крови; его не мог развеять даже свежий холодный ветер; в воздухе носились тихие, отчаянные вскрики.
Ко мне мчался настоящий гигант – глаза навыкате, в руке огромный кривой меч. Я в ярости выхватил у него меч и рубанул его по шее. Клинок прошел через кость, сломался и одновременно с головой упал к моим ногам.
Я оттолкнул тело ногой. Я вышел во двор и посмотрел на тех, кто в ужасе кинулся прочь. У меня не осталось ни рассудка, ни совести. Бездумная охота – гнать их, загонять в угол, отбрасывать в сторону женщин, которые их прикрывали или же старались их спрятать, и целиться в самое уязвимое место, наносить удары, пока они не прекращали двигаться.
Передние ворота! Она зовет меня. Мужчины во дворе мертвы; женщины рвут на себе волосы и всхлипывают. Я прошел через разрушенный храм, мимо плакальщиц и мертвецов. Толпа, собравшаяся у ворот, стояла на коленях в снегу, не подозревая о том, что произошло внутри, взывая в отчаянной мольбе:
– Допусти меня в храм; допусти меня к лику и к жажде Господней.
При виде Акаши их крики стали еще громче. Они тянули руки к ее одежде; замки не выдержали, ворота распахнулись настежь. Над горной тропой взвыл ветер; колокол на башне издал тихий глухой звук.
Я снова набросился на них, разрывая головы, сердца, артерии. Я видел, как они падают в снег, раскинув тонкие руки. Ветер пропах кровью. В жуткие вопли ворвался голос Акаши – она приказывала женщинам отойти подальше и только в этом случае обещала им безопасность.
Как ангел с незримым мечом двинулся я на извилистую тропу. И наконец все они пали на колени в ожидании смерти. Они принимали ее с отвратительной пассивностью!
Внезапно я почувствовал, что она обнимает меня, хотя ее нигде поблизости не было. В голове раздался ее голос:
«Прекрасная работа, мой принц».
Я не мог остановиться. Невидимая сила стала частью моего тела, я не мог удерживать ее, как если бы я открыл рот, чтобы вдохнуть воздух, и если не вдохну, то умру. Но она заставила меня сдержаться. По телу распространилось спокойствие, как будто мне в вены вкололи наркотик. Наконец я остановился, сила ушла внутрь, где и осталась.
Я медленно обернулся. Я бросил взгляд на чистые снежные вершины, на идеально черное небо, на длинную цепочку темных тел, усеивавших всю дорогу, начиная от ворот храма. Женщины жались друг к другу, всхлипывали, не веря своим глазам, или же издавали тихие стоны ужаса. Такого запаха смерти я никогда еще не ощущал. Я посмотрел на частицы плоти и запекшейся крови, приставшие к одежде. Но мои руки! Мои руки были чисты и сияли белизной.
«О Господи, я этого не делал! Это не я. Не я. Мои руки чисты!»
О нет, это я! И кто я есть, если натворил такое, если мне это нравилось, нравилось до умопомрачения, нравилось, как мужчинам всегда нравилась война и ее абсолютная свобода морали...
Казалось, наступила тишина.
Если женщины и продолжали плакать, то я их не слышал. Как не слышал и ветра. Я опустился на колени рядом с последним убитым мною мужчиной, опустил руку в лужу крови у его рта и размазал эту кровь по ладоням и по лицу.
Никогда за двести лет не убивал я, не пробуя вкуса крови, не отнимая ее вместе с жизнью. И это было чудовищно. Но за эти несколько жутких минут я убил гораздо больше, чем за все прошедшие годы. И сделал это с той же легкостью, с какой мыслил или дышал! О, этого никогда не искупить! Никогда не оправдать!
Я смотрел на снег сквозь окровавленные пальцы, плакал и ненавидел себя за это. Постепенно я осознал, что в женщинах произошла какая-то перемена. Вокруг что-то происходило, как будто холодный воздух согрелся и ветер оставил крутой склон в покое.
Потом перемена достигла и меня, подавив боль и даже замедлив биение сердца.
Плач действительно прекратился. Женщины в самом деле двигались по двое и трое, ступая по тропе как в трансе, перешагивая через трупы. Казалось, играет приятная музыка, земля покрывается ковром из разноцветных весенних цветов, а воздух благоухает.
Но ведь на самом деле ничего этого нет! В облаке приглушенных красок мимо меня шли женщины в шелках, лохмотьях и темных плащах. Я встряхнулся. Где моя способность соображать? Нет времени предаваться иллюзиям. Эта сила и эти трупы – отнюдь не сон, и я не мог, не имел права отдаться этому всепоглощающему чувству благополучия и покоя.
– Акаша! – прошептал я.
И, подняв глаза – не то чтобы мне этого хотелось, но пришлось, – я увидел ее на отдаленном утесе; женщины, от мала до велика, двигались к ней; некоторые так ослабли от голода и холода, что остальным приходилось тащить их по замерзшей земле.
Все стихло.
Не произнося ни слова, она заговорила с теми, кто собрался перед ней. Наверное, она обратилась к ним на их языке или же на таком наречии, которое стояло выше любого земного языка. Не знаю.
Как в тумане, я видел, что она простерла к ним руки. По белым плечам струились черные волосы, беззвучный ветер едва шевелил складки ее простого длинного платья. Я осознал, что в жизни не видел ничего прекраснее, и ее красота заключалась не просто в сумме физических достоинств, но в абсолютном спокойствии, которое я прочувствовал до глубины души. Когда она заговорила, на меня снизошла блаженная эйфория.
«Не бойтесь, – говорила она. – Кровавое царствование вашего бога окончено, теперь пора вернуться к истине».
Верующие запели негромкий гимн. Некоторые бились лбами о землю. Казалось, ей это нравится, во всяком случае она не возражала.
«Теперь вы должны вернуться в свои деревни, – продолжала она. – Вы должны рассказать всем, кто знал о существовании кровавого бога, что бог умер. Его уничтожила Царица Небесная. Царица уничтожит каждого мужчину, который не перестанет в него верить. Благодаря Царице Небесной на земле воцарятся мир и покой. Мужчин, угнетавших вас, ждет смерть, но вы должны дождаться моего знака».
Она умокла, и опять послышались гимны. Царица Небесная, Богиня, Добрая Мать – старое молебствие, пропетое на тысяче языков, обрело новую форму.
Я встряхнулся. Заставил себя встряхнуться. Необходимо сбросить эти чары! Это просто трюк, проделанный с помощью той же силы, которой я совершал убийства, – нечто, поддающееся определению и измерению; но ее облик и гимны действовали на меня как наркотик. Мягкое, обволакивающее чувство: все хорошо; все так, как должно быть; все мы в безопасности.
Откуда-то из залитых солнцем уголков моей памяти всплыл день – обычный день, – когда в мае месяце в нашей деревне среди благоухающих клумб мы короновали статую Девы Марии и пели прекрасные гимны. О, как же было красиво, когда к покрытой покрывалом голове Святой Девы подносили венок из белых лилий! В ту ночь я шел домой, распевая эти гимны. В старом молитвеннике я нашел изображение Девы Марии, которое околдовало меня и переполнило мою душу религиозным рвением... Совсем как сейчас...
А откуда-то из более потаенных глубин, куда солнце никогда не проникало, вырвалось осознание того, что если я поверю в нее и в ее слова, то эта неописуемая сцена, эта бойня, которую я устроил среди слабых и беспомощных смертных, будет каким-то образом искуплена.
«Ты будешь убивать во имя меня и ради того, что начато мною, и я дарую тебе величайшую свободу: я скажу, что убить твоего смертного брата – правое дело».
– Идите, – громко сказала она. – Оставьте этот храм навсегда. Оставьте мертвых на милость снегов и ветров. Говорите со своим народом. Грядет новая эра, и те мужчины, кто прославлял смерть и убийство, получат свою награду; и вы обретете эру покоя. Я вернусь к вам. Я наставлю вас на путь истинный. А тем временем верьте в меня и в то, чему стали свидетелями. И скажите остальным, что они тоже могут уверовать. Пусть мужчины придут и узрят, что их ожидает. Ждите моего знака.
