Брижит Обер - Железная Роза
Раннего своего детства я почти не помнил (защита, объяснил Ланцманн), в памяти всплывал только противный запах перегара от ее дыхания, смутные воспоминания воплей, ударов, слез, боли вперемешку с исступленными поцелуями и истерическими раскаяниями.
И еще тяжелый мускусный запах духов, пропитавший ее одежду, кожу и нашу жалкую мебель.
Вообще-то я старался не думать об этом периоде своей жизни, не вспоминать мокрые губы матери, прижимающиеся к моей шее, когда она умоляла меня простить ее, а я слышал, как тишину раздирают всхлипывания Грегора.
Грегор, бедный мой Грегор, товарищ моих страданий. Мы были похожи как две капли воды, из чего я заключаю, что мы были близнецами, поскольку мне кажется, что Грегор существовал всегда, но все это так зыбко, так далеко…
Не знаю, почему мама так свирепо невзлюбила его. Наверно, он был слишком шаловливый, слишком шумный, слишком беспокойный — одним словом, «непослушный». «Грегори, ты очень непослушный», — с сокрушенным видом произносила мама, и это звучало как страшное предвещание всевозможных кар.
Я зашевелился на диване, и Ланцманн склонился ко мне:
— Ну что?
— Ничего, просто смутные мысли.
У меня не было никакого желания говорить с ним об этом, ни малейшего желания снова и снова возвращаться в тот страшный день, единственный, который я отчетливо помню, когда она со спокойствием, какое у нее бывало в самые худшие ее периоды, объявила мне, что Грегор умер. Мне было четыре года, и у меня возникло ощущение, будто меня разорвали надвое.
В тот день, день запоя, Грегор и вправду был «невыносим». Он был болен, весь горел от температуры, но, несмотря на это, я слышал, как мамочка чуть ли не смертным боем била его. А вечером лило как из ведра, я стоял прижавшись лбом к стеклу, по которому текли струйки дождя, — до сих пор еще я ощущаю на коже ледяное прикосновение стекла, — и мамочка сообщила мне, что Грегор умер, умер от простуды. Было холодно. Я помню этот холод. Помню слезы на своих щеках и сопли, текущие из носа. И холод, пронизавший меня до мозга костей. И стук дождевых капель, жесткий, резкий, безжалостный.
Настоящий роман Золя, как заметил с язвительной иронией Ланцманн. Мне было четыре года, и в тот день я открыл для себя чудовищное чувство: недобрую радость, оттого что страдает другой, а не ты, что на этот раз ты ускользнул! Ах, мамочка, Принцесса, мне повезло вынести твою любовь и уцелеть.
Прожила она после этого недолго. Через несколько дней после смерти Грегора, когда я гулял на улице, она умерла в неубранной комнате, загубив себя наркотиками и алкоголем. Я оказался в приюте среди малолетней шпаны, где каждый мечтал стать главарем шайки, и уж там-то я нахлебался. Так что Ланцманну предстоит серьезный труд, если он хочет вернуть мне веру в человеческий род. Веру в мою собственную жену…
Я услышал, как он кашлянул, и поймал его взгляд, брошенный на вделанные в стену часы. Восемнадцать тридцать. Сеанс закончен. Я встал, порылся в кармане и вручил плату за визит, но, когда я уже уходил, он подозвал меня к своему столу:
— А теперь позвоните Марте.
— Куда?
— Куда хотите.
Я быстро набрал домашний номер. Марта ответила запыхавшимся голосом:
— Я только-только вошла. В котором часу ты вернешься?
Я сказал и положил трубку. Ланцманн наблюдал за мной:
— Ну а теперь наберите номер ее матери.
Что я и сделал, хотя ощущал внутри что-то вроде страха. Гудки. Один, второй, третий, а потом в прокуренном кабинете прозвучал чистый, мелодичный голос Марты:
— Да?
— Извини, дорогая, — пробормотал я. — Я просто хотел спросить, а не поужинать ли нам в городе?
— Нет, нет, я страшно устала. Возвращайся скорей, по телевизору фильм…
Я разъединился. Марта отнюдь не показалась мне раздраженной. Но не это самое главное. Самое главное это то, что она одновременно находится у своей матери и у нас дома. Я вопросительно глянул на Ланцманна. Вид у него был слегка озадаченный.
— Ну так какой номер я набирал?
— Вы набрали два разных номера. Но откуда мне знать, может, у вас дома две телефонные линии?
— Ну я же вам сказал.
— А как я могу быть уверен, что вы не лжете?
— Сверьтесь в справочнике. — И я сунул ему в руки его истрепанный телефонный справочник. — Фамилия ее матери Мозер. Иоганна Мозер. А вот ее номер.
Я написал на листке номер и подал ему. Он сверился и возвратил его мне.
— О'кей! Я вам верю. Но в таком случае вы правы: ваша жена — ведьма.
— Спасибо, доктор, вы мне страшно помогли, и я ничуть не жалею о тех безумных деньгах, которые вам плачу.
— Погодите, Жорж, в этой истории не все ясно. Вы уверены, что сказали мне всю правду? Вы не поссорились с Мартой?
Я раздраженно распахнул дверь:
— Вы хотите знать правду, доктор? Я убил ее! На прошлой неделе.
Я закрыл за собой дверь и поехал домой. Доживем до завтра.
Четвертый день — воскресенье, 11 марта
Я приехал в Страсбург в двенадцать ноль шесть. Накануне вечером я объяснил Марте, что срочная встреча с венгерским импортером вынуждает меня провести воскресенье в разлуке с ней. Привыкшая к моим разъездам и частому отсутствию, она спокойно восприняла это сообщение, сказав, что у нее лежит куча книжек, которые ей нужно дочитать.
Погода была холодная и сухая, небо ярко-синее с пятнами больших белых облаков, которые, казалось, с размаху наляпала какая-то незримая рука.
Я припарковал машину на въезде в центр города, опустил в счетчик монету (у меня всегда в кармане есть несколько французских и бельгийских монет) и отправился пешком на Часовую площадь.
Японские туристы проталкивались сквозь группу пассажиров автобуса из Оверни, пытаясь в полном объеме сфотографировать собор, и сотни голубей слетались, привлеченные зернами, которые великодушно бросала им старуха с длинными седыми волосами. Я вспомнил старую шутку про добрую старую даму, которая любовно кормила голубков отравленным зерном, и мысленно улыбнулся. Каждого можно заподозрить, что он не тот, за кого себя выдает, и подтверждение тому я сам.
Кнопочный нож с выскакивающим лезвием, закрепленный на предплечье, казалось, жег меня сквозь кожаный чехол. Несколько минут я побродил вокруг киосков с сувенирами, настороженно высматривая, нет ли чего подозрительного, но ничто меня не встревожило.
Макс назначил мне свидание ровно в пятнадцать у лестницы, ведущей к астрономическим часам. A priori4 место для встречи безопасное, так как народу тут будет множество. Но, с другой стороны, такая толкучка крайне удобна, чтобы пришить человека, приставив к его животу пистолет с глушителем.
Я глянул на часы. Тринадцать ноль три. Купив билет в музей, находящийся напротив трансепта, над которым высятся астрономические часы, я быстренько поднялся на галерею, где выставлены костюмы. Там подошел к окну и поглядел вниз. Около лестницы начала собираться толпа. Надо отстоять не меньше часа в очереди, чтобы иметь возможность присутствовать при том, как задвигаются фигуры. И я мысленно увидел, как великолепные изваянные персонажи проплывают по кругу под звон курантов и дирижерские взмахи косы, которую держит смерть.
За спиной у меня проходили люди, обсуждая выставленные в витринах экспонаты. В тринадцать пятьдесят семь на площади появился Макс. Он сбрил свою черную бороду. Волосы и усы у него теперь были светлые, с этакой венецианской рыжинкой. Но я тотчас же узнал его по походке вразвалку, сосредоточенному взгляду черных глаз, неизменному загару, который невозможно скрыть, и могучему сложению. Сперва наш Портос осмотрел площадь, затем, словно что-то ему подсказало, поднял глаза к окнам музея. Я вжался в оконную нишу. Потом он медленно начал осматривать машины, стоящие на маленькой площади, но взгляд его что-то слишком быстро миновал белую «панду», за рулем которой я различил неподвижный силуэт.
Похоже, удовлетворенный, Макс прислонился спиной к балюстраде прохода для туристов; в левой руке он держал свернутый в трубку зеленый путеводитель, правая же была свободна. Водитель «панды» припарковался так, чтобы иметь возможность в один момент рвануть с места. Итак, Макс устроил мне тут ловушку. Мне ничего не стоило приоткрыть окно, и меньше чем через пять секунд у него между бровями торчал бы мой нож; уж в этом-то я был отлично натренирован. Но тогда бы я ничего не узнал. И к тому же это не картонная мишень.
Я спустился, прошел мимо сторожа с могучим угристым носом закоренелого выпивохи и, воспользовавшись тем, что внимание Макса отвлекла группа громогласных янки, перебежал согнувшись в три погибели на тротуар, у которого задом ко мне стояла «панда». Водитель, чей взгляд был прикован к площади, не видел, как я приблизился. С огромным облегчением я отметил, что оба стекла в машине опущены. Я сидел на корточках у стены напротив левого заднего колеса, укрытый от прохожих корпусом машины.
