Элизабет Костова - Похищение лебедя
На третье утро семинара я оказалась за одним столом с парой женщин-преподавательниц, которые словно не замечали меня. Хорошо, что я захватила с собой книгу. Одной было лет шестьдесят, я смутно вспоминала, что она раньше преподавала гравюру, а другая была лет сорока пяти, преподавательница живописи, с короткими осветленными волосами. Она с ходу объявила, что студенты в этом году не того калибра, что в прошлом. «Ну, тогда я лучше почитаю, мадам», — подумала я. Яйца на завтрак мне попались жидковатые, недоваренные на мой вкус.
— Не знаю, в чем дело… — Она глотнула кофе, и вторая женщина кивнула. — Надеюсь, великий Роберт Оливер не разочарован.
— Переживет, не сомневаюсь. Он ведь теперь преподает в маленьком колледже.
— Да, верно… кажется, в Гринхилле, в Северной Каролине. Не спорю, недурное заведение, но едва ли достойная его школа. Я говорю о программе художественного обучения.
— Студенты его, кажется, любят, — сдержанно заметила граверша, явно не узнавая в чистящей яйцо женщине напротив студентку из группы Роберта.
Я не поднимала головы. Не то, чтобы мне становилось стыдно за чужую глупость, мне просто хотелось уйти.
— Конечно, он им нравится. — Крашеная блондинка поводила чашкой по скатерти. — Он в прошлом или позапрошлом году попал на обложку «Арт ньюс», мог работать где угодно, но демонстративно уехал в это захолустье. Не мешает и то, что ему сорок шесть и он похож на Юпитера.
«Скорее, на Посейдона, — про себя поправила я, нарезая бекон. — Или на Нептуна. Знала бы ты…»
— Наверняка студентки постоянно за ним бегают, — сказала граверша.
— Естественно. — Тема явно пришлась по душе ее приятельнице. — Слухи ходят всякие, но кто знает, где прав да. Мне он кажется рассеянным. А может, он просто из тех мужчин, кто никого кроме себя не замечает. К тому же у него, кажется, молодая семья. Но как знать. Чем старше я становлюсь, тем больше сюрпризов обнаруживаю в мужчинах за сорок — и обычно неприятных сюрпризов.
Я задумалась, какой возраст ей больше по вкусу. Можно было бы, например, познакомить ее с предприимчивым Фрэнком.
Граверша вздохнула.
— Знаю. Я замужем двадцать один год пробыла, но все же не скажу, чтобы понимала своего бывшего мужа.
— Возьмем кофе с собой? — предложила колючка, и они ушли, не оглянувшись на меня.
Глядя им в спины, я заметила, как она элегантна, даже красива. В черном, с красным поясом, она в сорок пять выглядела стройнее, чем многие в двадцать. Возможно, она сама могла бы принять вызов Роберта Оливера, и они могли бы сравнивать свои обложки «Арт ньюс». Только Роберта такого рода соревнование не заинтересует, решила я, он почешет в затылке, сложит руки на груди и задумается о другом. А может быть, я зря воображала его таким неприступным, может быть, он, как сказала та женщина, просто рассеян? Нельзя сказать, что он не заметил меня прошлой ночью, однако ничего особенного между нами не произошло. Я одним глотком допила чай и зашла в конюшню за вещами. Если он меня заметил, это, возможно, означает, что я незабываема.
Роберт снова собрал нас у фургона, однако сказал, что на этот раз мы пойдем пешком. К моему удивлению, он повел нас по тропинке, по которой я вышла на берег в первый день, и мы расставили мольберты на каменистом пляже, откуда он на моих глазах нырнул в холодные волны и возник из них снова. Он улыбнулся каждому, не обойдя и меня, дал нам несколько указаний насчет угла освещения и по поводу того, как оно будет меняться. Нам предстояло сделать по одному холсту прямо здесь, на пляже, пообедать в лагере и написать еще по холсту до вечера. Для меня все решилось: если он способен привести группу на это место, чтобы писать пейзажи, он и в самом деле рассеян и совсем не замечает меня. Меня охватило тоскливое облегчение: я не только была не права и аморальна, но еще имела глупость предположить, будто он разделяет мои чувства. В какой-то момент я чуть не расплакалась, глядя, как Роберт обходит студентов, кое-кому подсказывая, как развернуть мольберт. В то же время на меня нахлынула прежняя свобода, романтика независимости и одиночества. Не зря я ценила ее, не зря высмеяла самонадеянного Фрэнка.
Я завязала волосы на затылке и расположилась лицом к длинной косе, заросшей елями, впившимися корнями в скалы Атлантики. Я сразу почувствовала, что это будет хороший холст, хорошее утро: рука легкими движениями набрасывала формы, взгляд сразу наполнили коричневатый фон, зелень елей, переходившая вдали в черноту. Даже присутствие Роберта, отошедшего со своим мольбертом на свободное место, наклон его спины под желтой рубахой — ничто не могло оторвать меня надолго. Я прилежно писала до перерыва, а когда, протирая кисти, подняла голову, Роберт улыбался мне из компании собравшихся перекусить студентов такой обыкновенной улыбкой, которая сразу подтвердила мои выводы. Я хотела заговорить с ним, начала что-то о виде и трудностях, но он уже отвернулся к другим.
Мы рисовали до ленча и начали новые холсты в час дня. Моя утренняя картина сохла, прислоненная к камню. Я много месяцев не бывала так довольна собой; я пообещала себе, что вернусь закончить ее в подходящее время, может быть, утром, когда все разъедутся, — до конца оставалось всего два дня. Мне хотелось, чтобы Роберт подошел взглянуть на нее, но он в тот день никого не проверял. Во второй половине дня мы широко рассыпались по берегу и работали молча; Роберт отошел на край леса, но к вечеру, когда свет стал меркнуть, вернулся, немного поговорил с нами о видах и увел назад в лагерь. Вторым полотном я была довольна меньше, но он пристроился рядом, коротко похвалил его и тут же отошел к следующему. Потом он собрал всех вместе для окончательного обсуждения. Это был хороший день, мы честно поработали, решила я, предвкушая, как вечером выпью пива с кем-нибудь из нашей компании и как сладко потом усну.
Глава 71
МЭРИ
Я успела выпить пива заранее, за ужином, а потом посидела у костра с парнями из класса акварели. Они завели интересный спор о сравнительных достоинствах масла и акварели для пейзажа, и я задержалась дольше, чем хотела. Наконец извинилась и отряхнула джинсы, собравшись в свою аккуратно застеленную кроватку. Фрэнк болтал с кем-то у костра, с кем-то из молодых и хорошеньких, так что мне не пришлось беспокоиться, не найду ли я его снова перед своим зеркалом. Все-таки я обошла его по большой дуге и таким образом оказалась на краю двора, в глубокой темноте, куда не доставал свет костра.
Там, у самой опушки, стоял мужчина: высокий мужчина протирал глаза, потом устало и рассеянно взъерошил себе волосы. Смотрел он на деревья, а не на светлый круг, где двигались веселые тени. Через несколько минут он шагнул в лес, по тропинке, которую я успела назвать «нашей», и я последовала за ним, хоть и знала, что нельзя. Света как раз хватало, чтобы различить его впереди и понять, что он меня не замечает. Он шел к берегу, где мы работали утром: может, хотел взглянуть на какой-то силуэт, даром, что их сейчас было почти не видно. Ушел из лагеря один, стало быть, не нуждался в обществе.
На краю леса я остановилась и смотрела, как он спустился на пляж, и камешки захрустели у него под ногами. Слышались шлепки волн, темная вода расстилалась до черного горизонта. Показались звезды, но небо было еще синим — сапфировым, — а не черным, и светлая рубашка Роберта, идущего вдоль края воды, выделялась на ее фоне. Он остановился, зачем-то нагнулся, размахнулся, как мальчишка бейсбольным мячом, и швырнул в воду камень. Жест был быстрым и яростным: всплеск гнева, а может быть, отчаяния. Я следила за ним, не шевелясь, немного испуганная его страстностью. Потом он присел на корточки, опять по-детски, странным для такого большого мужчины движением, и, кажется, обхватил руками голову.
На миг я подумала, что он устал, перевозбудился (как и я) от бессонницы и непрестанной толпы людей вокруг или что он плачет, хотя я и вообразить не могла, о чем плакать такому человеку, как Роберт Оливер. Теперь он сидел прямо на песке — мокром, подумалось мне, жестком и скользком — и не шевелился, спрятав лицо в ладонях. Плавно набегали волны, слабо белели в темноте. Я стояла, смотрела, а он так и сидел, и его плечи и спина чуть поблескивали. В конечном счете я всегда повинуюсь сердцу, как ни чту рассудок и обычаи. Хотела бы объяснить, почему, но не умею — я шагнула на пляж, услышала хруст гальки под ногами и чуть не споткнулась.
Он обернулся, только когда я была совсем рядом, но даже тогда я не смогла различить его лица. А он, увидев меня, может быть, не сразу узнав, встал — вскочил. В тот миг я наконец устыдилась, раскаялась, что нарушила его одиночество. Мы стояли, глядя друг на друга. И теперь я видела его лицо: мрачное, встревоженное, и оно не прояснилось при виде меня.
— Что вы здесь делаете? — равнодушно спросил он.
Я шевельнула губами, но звук застрял в горле. Тогда я взяла его руку, большую, очень теплую, и он машинально сжал мои пальцы.
