Леонид Могилев - Тройное Дно

В четырнадцать часов в глухом лесу в сорока километрах юго-восточнее Сясьстроя было обнаружено свежее захоронение. При вскрытии его обнаружилось тело мужчины предположительно тридцати пяти лет, в парадной форме балтийского моряка, по приметам опознанного как бывший механик лодки К-67 Костромичев. Смерть наступила от пулевого ранения в правый висок из огнестрельного оружия. После чего доставленные вертолетом кинологи со служебными собаками приступили к дальнейшему поиску. Собаки взяли след, и через час тридцать минут уже в пригороде Сясьстроя был взят и опознан старшина второй статьи Грязнов, осуществлявший все последнее время командование лодкой К-67. По его показаниям, все находившиеся с ним на лодке давно уже покинули район и находились предположительно в Санкт-Петербурге. Сам же он задержался для захоронения своего товарища Костромичева, который, по его словам, покончил жизнь самоубийством. Документы Костромичева находились у Грязнова. Он немедленно был передан сотрудникам ФСБ и доставлен в Петербург. Прочесывание района не дало более никаких результатов, и в восемнадцать часов рота вернулась в расположение части».

— В ту зиму я понял, что приходит мне конец. Лодки со всех баз притащили в Тильзит, извиняюсь, в Балтийск. Селедки в бочке — не то слово. Поставили на погибель. Дизеля, те, что раньше нашего тут поставили, уже гнить начали. А иные и сгнили. Экипажи списывались на берег. Жить негде. Кто мог и хотел, уволились. На берегу смертоподобное пьянство. Офицеры как с цепи сорвались. Крушение империи, другими словами. А мне и увольняться-то некуда. Я вообще детдомовский. На фабрике в общежитии жил, потом, когда на флот пошел, жизнь увидел. А когда перестройка началась, жизнь эта самая от меня все дальше и дальше покатилась. Полетела жар-птицей. Я контрактник. На третий срок остался. Окончил курсы дважды. Представлялся трижды на мичмана. Но их как собак теперь нерезаных. То есть продвижение по службе стало невозможным. Увольняться некуда. А здесь хоть спать есть где и пожрать чего Бог послал. Кап-два наш мужик свой. Лодка в образцовом состоянии. Мы на ней дни и ночи. А осталось нас на ней треть состава. Потом еще меньше. Только лишь посты заполнить в случае выхода в море.

Так вот. Приходит однажды Ваня наш, кап-два, и говорит: «Все. Капец. Списывают всех. И лодку тоже. Как мы ни корячились, как веревочка ни вилась, а конец». Выпили мы спирта, проспались, стали шмотки собирать. Сувениры снимать с лодки разные вроде медных штучек и манометров. Много там добра разного. Все равно под распил пойдет. И тут-то и появился Охотовед.

— Вы сказали — «Охотовед». А звали его как?

— Для нас он Охотоведом остался. Кап-два, Иван Владимирович, понятно, с ним по имени разговаривал.

— И что? Имени этого вы не запомнили?

— Не запомнил.

— А узнать сможете?

— Ивана Владимировича?

— Не дурите, Михаил Андреевич. Охотоведа вашего.

— У меня зрительная память слабая. Точнее, память на лица. Но, пожалуй, смог бы. Однако не ручаюсь.

— Хорошо. Дальше что? Появился он и позвал вас в даль светлую?

— Именно так. Нас четверых и командира. Контракт предложил.

— И что же в этом контракте?

— Перейти вначале в Кронштадт, а потом в Ладогу.

— А зачем?

— Для учебных целей. Он хотел на этой лодке молодежь из военно-исторического клуба ремеслу учить. Дело-то хорошее.

— И как это выглядело дальше?

— Лодку списали. Нас уволили. Только положено по акту демонтировать все, что нужно, — в боевой части, приборы снять, нарушить гидравлику. А потом в очередь на металлолом.

— И сделано это было?

— Нет, конечно. Охотовед деньги привез. Заплатили кому нужно. А на лодку акт составили, будто она затонула. Там таких на дне немерено лежит.

— Где это там?

— На дне. На нем, родимом. Приборы как бы сняты, а металлолом затонул.

— И потом?

— И потом получили мы полную загрузку топлива. И боезапас.

— То есть?

— Торпеды. Две штуки.

— Для учебных целей?

— Для них, родимых.

— А вы не задумывались, что там, на другой стороне, в Кронштадте том же, легче было такую же лодку взять для постижения ремесла малолетками? И что там есть уже такие же? В училище, к примеру?

— А почему «ножки Буша» из Америки можно возить, а лодку в своем же собственном море перегнать нельзя?

— Какое же оно собственное? Ваше оно, что ли?

— Но не ваше, точно.

— Да вы не обижайтесь, успокойтесь. Подумайте. У вас теперь, чтобы подумать, много времени будет.

— Я не сомневаюсь.

— Ну и что дальше? Как перешли?

— Тяжело переходили. Лодка-то не подвела. Чего там. По пути дозаправились. На каком-то островке чухонском. Как воры. С их стороны чухонцы были чистокровные. Деньги им Охотовед отстегнул. Там раньше каша перевалка была, советская. И тут до слез мне стало нехорошо. Как воры позорные, на своей же земле…

— Какая же она своя?

— Понятно, для вас она не своя. Вы, гражданин начальник, откуда родом?

— Не важно.

— То-то же.

— Ну, положим. Дальше что?

— А дальше ночью в Кронштадт пришли. Пришли да пришли. Лодкой больше, лодкой меньше. У нас сейчас с этим все нормально. У кап-два, Ивана нашего, здесь дружков полно. Постояли мы, естественно, не рассказывая всего, не открывая обстоятельств. Подчинились несколько. Посмотрел я, что там делается. На берегу мы отдельно жили. В городе, на квартире знакомого капитановского. Потом вернулись во чрево своей субмарины и пошли.

— Куда?

— В Неву.

— Вы не могли бы технологию этого перехода до нас довести? Это же невозможно!

— Отчего же? Шли в надводном положении, ночью. Уровень воды был хороший. Еще в заливе подошла к нам баржа. Док плавучий. Это как квадрат такой. Внутри дыра. Тельфера, кранчик. Скорая помощь. Мы аккуратно снизу рубку просунули. Сверху замаскировались брезентом. Будто баржа эта тащит чепуху какую-то. Тем более, ночью.

— С лоцманом?

— А как же?

— То есть вы хотите сказать, что про лодку вашу многие знают?

— Ну, не многие, а кое-кто знает.

— И вы бы смогли лоцмана этого и других опознать?

— Я же говорил, что со зрительной памятью у меня не все в порядке.

— На лица…

— На них, родимых.

— И как прошли, гладко?

— Да нет. На порогах, пониже Шлиссельбурга, подсели.

— И что?

— Часа три возились. Потом тросами подцепили лодку и кран ее чуть приподнял. И прошли.

— Это же черт знает что такое. И что, никто при этом не проходил мимо?

— Проходили. Любопытствовали. Да ночи под зиму темные. А утром в Ладогу вошли, дотелепали с баржей нашей до глубины подходящей и легли на дно. Отлежались, а потом пошли в настоящий док.

— А разве есть такой?

— Конечно, есть. И неплохой. С той стороны до войны финны сидели. У них там чего только не было! После наши спецы опыты какие-то ставили. Радиация. Местные в тот угол не суются. Хотя рыба там знатная.

— А вы, стало быть, сунулись?

— А нам терять нечего. Мы в походах рентгенов поболе набрали. Так-то вот.

— И в док этот как прошли?

— Элементарно. В шхерах аккуратно пришлось идти. А после вошли в канал, там боксы с потолками высокими. Гидравлика по сей день работает. Там и встали на прикол. Получили зарплату, суточные, прогонные. Подписали контракты.

— То есть Охотовед с вами оформил сделку по трудоустройству?

— Именно так.

— А жили где?

— Жили на «НП» финском. Там комфорт и электричество.

— На берег сходили?

— Конечно. Нас Охотовед возил на катерке. Потом забирал.

— И что?

— А то, что на лодке или на «НП» лучше.

— Вот тут подпишите. Да прочтите прежде, что вы так.

— И что изменится, если не так?

— Вы мне кажетесь человеком разумным.

— А я и есть человек разумный. Правда, русской национальности.

— А вы думаете, это на разум влияет?

— Еще как влияет.

— Ну, хорошо. Отдыхайте.

— Теперь объясните, пожалуйста, что, действительно на лодке обучались какие-нибудь трудные подростки, или, скажем, взрослые люди, или другие?..

— Никто обучиться ничему не успел. Дела у Охотоведа шли не так быстро. А люди эти должны были из бомжей быть.

— То есть как из бомжей?

— Это была одна из ступеней возрождения духа. И я это поддерживаю.

— То есть бросил, скажем, пить, ну, Константин какой-нибудь, оттянулся на торфоразработках, пришел в человеческий облик. А потом его на подводную лодку? Но зачем? Зачем и кому это нужно? Вы что там, к новой войне готовились?

— И к этому тоже. Ведь военных сборов давно не проходил никто. Даже тем, кто на службе, из живого ружья стрелять редко приходилось, если только в Ханкале.