Александр Проханов - Виртуоз
— «В Петербурге мы сойдемся снова, будто солнце мы похоронили в нем…» — тихо загудели, заволновались в нем вещие слова.
— «И блаженное бессмысленное слово в первый раз произнесем…»— вторила она, поймав с полуслова гудящую музыку стиха.
— Хочу произнести тебе блаженное слово, — сказал он, положив ее пальцы себе на глаза.
— Какое?
— Ты услышишь меня?
— Услышу.
— Я люблю тебя. Ты станешь моей женой. Это и есть блаженное слово, которое я хотел произнести.
Она молчала. Сквозь ее пальцы ему на лицо сочилось солнце, будто лилась позолота.
— Ты хочешь сказать, что я буду царицей?
— Ты будешь царицей и матерью моих детей. У нас родятся четыре прекрасные дочери Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. И младший сын Алексей. И у всех у нас будет жизнь, счастливая, исполненная любви и благоденствия. Нас минует тот ужасный подвал в Ипатьевском доме и та страшная, кромешная Ганина яма. Потому что я добуду «Формулу Рая», тот свиток с волшебными буквицами. Мое царствование будет основано на завещанной «Формуле Рая», на «Райской Правде», которая не позволит пулям вылететь из ужасных ночных револьверов, убивших царских мучеников. Пули больше не будут жужжать вокруг нас.
— Вокруг нас будут жужжать бронзовые летние жуки, садиться в белые пахучие цветы. И золотые шмели, которыми будет полна клумба под окнами нашего дома в Царском Селе. Так и будет, мой милый.
Она целовала его плечо, касалась губами груди, скользяще и нежно гладила его вздрагивающий живот. И он снова качался на больших деревянных качелях, летал между двух поскрипывающих столбов. Вниз — и открывался зеленый травяной косогор, недвижное озеро, тонкий серебряный след от плывущей лодки. Вверх — и высокое небо с белым облаком и семейством парящих ястребов. Вниз — и кто-то идет по склону горы, машет ему букетиком полевых цветов. Вверх — и из синей тучи полетели бесчисленные солнечные капли, наполнили мир драгоценными проблесками. Сорвался с доски, по дуге, над горой, над озером, сквозь прозрачную радугу, превращаясь в слепящую пустоту, в бесконечную сладость и счастье. Немота, слепая тьма, неподвижность.
Уже в сумерках она устало поднялась из постели. Босиком, белея спиной, пошла в коридор, подбирая разбросанную по квартире одежду. Появилась опять, в легком плаще с пояском, стоя в дверях на высоких каблуках.
— Не поднимайся, мой милый.
Было слышно, как стукнула дверь, закрутилось колесо, поплыла вниз кабинка лифта. Она удалялась, растворяясь в огромном вечернем городе.
Он остался лежать на покрывале. Касался пальцами шелковистых лепестков цветка. Чувствовал запах ее духов. Блаженно улыбался.
Ромул не находил себе места в ночных покоях «Дома Виардо». Его мучило искушение применить к заговорщикам последнее средство. Обратиться к верным войскам. Объявить в Москве и нескольких городах России военное положение. Арестовать заговорщиков и тем самым сорвать коварные планы Рема, желавшего восстановить в России монархию. Посадить на престол слабоумного, безвольного провинциала, стать его регентом, сохранить за собой реальную власть на неограниченный срок, оттесняя его, Ромула, навсегда из политики. Военное положение предполагало арест Рема и слабоумного самозванца, изменников-министров и, конечно же, главного предателя — Виртуоза, обманщика и лжеца, игравшего в заговоре «первую скрипку». Однако столь решительному шагу должно было предшествовать обращение к народу. Его мог бы написать для Ромула красноречивый журналист Натанзон, пылкий и убедительный, если бы давно не переметнулся на сторону Рема, забыв прежнего благодетеля. Его могли бы заменить искусные мастера слова, писатели Сорокин или Пелевин, Быков или Ерофеев, если бы они отказались использовать в тексте матерные слова.
В этом обращении следовало рассказать народу о баснословных суммах на иностранных счетах Рема. О его замках в Швейцарских Альпах, средневековых виллах на Лазурном Берегу, о богатых дворцах в предместьях Лондона. Была бы уместна оперативная съемка его похождений в закрытых клубах Сардинии, участие в оргиях на яхтах в Тирренском море, те замечательные кадры, где Рем забавляется в бассейне с мулатками и дрессированными дельфинами. Пусть народ узнает, как Рем, в угоду Америке, саботирует перевооружение армии, тормозит испытание ракетного комплекса «Порыв», распиливает на металлолом стратегические лодки, способные нести баллистические ракеты. Пусть люди ужаснутся его тайному сговору с Америкой, по которому под контроль американцам переходит российский ядерный комплекс. Послание расскажет об остановленном «монархическом перевороте» в России, о самозванце, который намеревался подарить американцам нефтяные и газоносные месторождения Сибири, отделить от России Северный Кавказ, превратить страну в рыхлую конфедерацию. В том же обращении будет объявлено о начале долгожданного Русского Развития, о триллионах рублей, которые он, Виктор Долголетов, направляет на строительство дорог и университетов, медицинских центров и агрогородов, уникальных заводов с технологиями двадцать первого века. Это послание он зачитает по центральным каналам телевидения в момент, когда в Москве начнутся аресты.
Но эти соблазнительные планы прерывала пугливая мысль о судьбе ГКЧП, о провалившихся путчистах, посаженных за решетку. Мысль о тюрьме, о камере, о параше и нарах была невыносима. К тому же, вспоминалось предсказание старца, согласно которому правитель России, то есть президент Игнатий Лампадников, будет убит. И предсказанный срок приближался. Так стоило ли торопить события?
Ромул мучился, нервничал, не раз наливал в хрустальный стакан золотистый хеннесси. Пока вдруг не услышал на другой половине дома пленительный и сладостный голос Полины Виардо. Она пела итальянскую арию. Голос то возносился в необъятные небеса, где обитали не ведающие печалей ангелы. То ниспадал на грешную землю, где мучилась в ревности и безответной любви человеческая душа. Душа его, Ромула.
Захотел увидеть певицу, насладиться вблизи ее чарующим пением. Стал искать ее в доме, следуя туда, откуда изливался голос. Посетил зимний сад, где, казалось, минуту назад была она. Перебежал в библиотеку с персидскими коврами на полу, где шевелилась занавеска от ее прикосновения. Хотел настичь в зале, где в воздухе еще витал тонкий запах французских духов. Искал и кабинете, в столовой, откуда раздавалось пение. И вдруг увидел в сумерках, на пороге своей спальне. Она стояла вполоборота к нему, в белой ночной рубашке с вольным вырезом на груди, с чудесными черными локонами и темными пугливыми, как у антилопы, глазами.
— Не пугайтесь, умоляю… Я так вас люблю… — произнес он, обнимая ее прохладное плечо, увлекая в сумрак спальной, успев мметить, как легко перепорхнули порог ее босые ступни.
Она не противилась. Позволила совлечь с себя прозрачный покров, полыхнувший в темноте голубоватой зарницей. Он жадно ее обнимал. Погружал лицо в горячие груди. Неистово целовал круглый высокий живот. Гладил шелковые прохладные бедра. Чувствовал бровями и переносицей ее шелестящий лобок. Вдыхал ее душный, пряный, сладостный запах.
Он обладал ею слепо, с животной яростью и неутомимой июбретательностью. Душил, сжимая пальцами ее тонкие ноздри и запечатывая поцелуем рот. Делал больно ее ногам, поднимая их ввысь. Хватал губами жаркую плоть, оставляя на теле красные отечатки. Мял и скручивал возбужденные соски. Давил пальцами дрожащие веки. Она терпела покорно, беззвучно. Разбрасывала руки, превращаясь в белый, терзаемый крест. Возносилась над ним, как наездница, бешено скакала, рассыпав по плечам волосы, иолнуя живот и груди. Обращалась к нему спиной, и он видел ее круглый торс, дрожащие лопатки, дотягивался до ее колыхавшейся груди, вдыхал ее парной, плотский запах. Он властвовал над ней. Владел ее пленительным телом, ее божественным голосом, ее загадочной легендарной судьбой, которой завидовали в аристократических салонах Европы, изумлялись дипломаты, поэты, разведчики, в том числе и великий писатель Тургенев, ценитель всего прекрасного, великодушного, благородного.
Иван Сергеевич возник на пороге спальни и смотрел на них молча, внимательно, сложив на груди руки, с длинной шевелюрой, красиво расчесанными бородой и усами.
Его присутствие волновало Ромула.
— Я так мечтал, что мы окажемся втроем, — задыхался он, не выпуская из рук округлый, похожий на амфору, торс Виардо, видя блестевшую от пота ложбинку на ее вогнутой спине. — Как хороши, как свежи были розы…
Эти поэтические слова превратились в длинный вопль, бурлящий клекот, долгий мучительный стон. В паху взорвалась жаркая, больная петарда, брызнули во все стороны перламутровые маслянистые капли. Он упал без чувств, успевая заметить, как повернулся и ушел Тургенев.
