Измайлов Андрей - Время ненавидеть
Пора!
Но Долганов не ушел. Он, положив трубку, вернулся к столику, критически оглядел разгром, учиненный костылем. И Гребнев уже был готов упредить его бессмысленной, из одной только неловкости, репликой: «Да не убирайте вы сейчас. Я сам. Потом!». Но, оглядев разгром, Долганов остался к нему равнодушен, мягко присел обратно на тахту и поднял глаза на Гребнева – безмятежные-безмятежные.
– У кого в пятнадцать лет Друга истинного нет,
К двадцати – красоток томных,
К тридцати – долгов огромных,
Положенья – к сорока,
А к пятидесяти – денег,
Тот валяет дурака
И порядочный бездельник! – с удовольствием щелкнул пальцами. – Преотлично! Мануэль дель Паласио. Испанец. Девятнадцатый век.
– То есть? – потребовал Гребнев объяснений самым светским, заинтересованным тоном.
– То есть всему свое время. Как тому, что было, так и тому, что будет. Вековечная истина, не так ли?
Гребнев примерил вековечную истину, почувствовал резкую перемену климата. Почувствовал подкожную обиду на неслучайный стишок и то, что Долганов говорит «в сторону». И принял манеру собеседника:
– У вас что же, Святослав Борисович, много денег?
– У меня, Павел Михайлович, положение.
– А выглядите вы старше. На как раз чтобы: «денег».
– Я выгляжу на свои пятьдесят три. И денег мне хватает, чтобы находить в этом удовольствие. А что вы о деньгах? Нуждаетесь? Точно по графику Мануэля дель Паласио?
– Нет, я предпочитаю красоток томных, Святослав Борисович, извините.
– Не за что. Но выглядите вы старше. На «долгов огромных».
– Чего нет, того нет, извините. Выбиваюсь из графика. Тридцать есть – долгов нет. Как-то так сложилось, что никому и ничего не должен, извините.
– Это дело наживное. Знаете, Павел Михайлович, как это один испанский автор сказал… Вот дословно не помню сейчас. Вот память! Гаспар де ла Торре-и- Перальта. Автора помню, а строчки дословно – вылетели. Короче, там смысл такой, что долги множатся, как враги, враги множатся, как долги. И он пожелал бы свои врагам платить по его долгам.
– А вы, Святослав Борисович, случайно не активист нашего районного объединения афористов? Они копят мудрые мысли.
– Нет, Павел Михайлович, не активист. Мудрые мысли – не для многих, а для одного. Если он их не копит, а принимает как руководство к действию. Вот и испанцы…
– А вы, Святослав Борисович, на досуге специализируетесь в испанском?
– Досуга у меня не бывает, Павел Михайлович. Он весь уходит на организацию досуга других. А для этого приходится понемногу знать и понимать не только русский язык, но и финский в известных пределах, и английский, и немецкий. Испанцев, кстати, я вам читал на русском языке. Из книжки «Испанская классическая эпиграмма». Она у нас выпущена, на русском. Специализируюсь же я, Павел Михайлович, в немецком. Не увлекаетесь немецким? Могли бы попрактиковаться.
– Мне хватает своего словарного запаса, Святослав Борисович, извините.
– Зря-а! Рекомендую. Богатейший язык! Многозначный, вкусный. А по фразеологии частенько даже наш превосходит.
– Не может быть! – светски не поверил Гребнев.
– Да что я вам буду доказывать! – Долганов обвел взглядом столик…
– Вот, к примеру, колбаса! – сказал Долганов, сняв двумя пальцами с тарелки кружок депутатской «майкопской» и предлагая его вниманию Гребнева. – Die Wurst! Попробуйте вспомнить один-два устоявшихся фразеологических оборота. «Лучшая рыба – колбаса» – не в счет. Это не фразеологизм, а беспочвенное утверждение. Ну, попробуйте. У вас богатый словарный запас, вы говорите.
Гребнев попробовал, изо всех сил попробовал. Но в голове плавала одна «лучшая рыба», подпущенная Долгановым. Никак!
– Es ist alles Wurst! – начал Долганов, не дождавшись ответа. – Мне все равно, мне на все наплевать. Раз! Es ist Wurst wie Shale. Эквивалентно нашему «что в лоб, что по лбу». Улавливаете? Два!
Ich kann gewi Wurst machen aus Ihnen. Я, конечно, могу из вас сделать котлету. Три!
Долганов так и держал кружок колбасы двумя пальцами, резким жестом отсчитывая перед носом Гребнева, как рефери при нокдауне, скупо и фиксированно.
– So wird die Wurst nach der Speckseite geworfen. Нечто в том роде: пожертвовать малым ради большого. Отдать ценное, чтобы получить бесценное. Понимаете? Хорошо понимаете? Преотлично! Четыре! Wurst wider Wurst. Услуга за услугу. Пять! Es geht um die Wurst. Речь идет о важных вещах. То есть решается не пустяк. Шесть!
Долганов уставился в кружок, зажатый в пальцах. Перевел взгляд снова на Гребнева. Снова на кружок колбасы. С изрядным презрением сказал:
– Ein armes Wurstchen! – Закинул в рот. Прожевал, проглотил. Перевел: – Жалкий тип. Ничтожество… Семь!
Долганов говорил увлеченно, с напором. Судя по всему, в немецком он действительно специализировался и делал это здорово. Гребнев гораздо хуже специализировался в английском. Каждая сданная «тысяча» – как подвиг. Немецкий – тем более. Хотя в немецком языке Долганова звучали протяжные англизированные гласные. Наверно, диалект какой-нибудь. Гребнев все равно ничегошеньки не понимал, пока Долганов не переводил. Гребнев только и улавливал постоянно выпрыгивающее во фразах: «Wuirst. Wurst. Wurst». И еще кое-что улавливал: кроме как увлеченно и с напором, Долганов «говорил в сторону».
– Понимаете? Хорошо понимаете? – переспросил Долганов.
Гребнев понимал. Фразеологизмы фразеологизмами, но из них вот ведь что складывалось, если вдуматься в перевод:
Долганову в принципе на все наплевать… Что в лоб, что по лбу… И ему ничего не стоит сделать из Гребнева котлету, если тот будет упорствовать… А надо-то всего мелочь, пустяк – ерундой какой-то поступиться ради настоящего дела… И можно не сомневаться, в долгу перед Гребневым не останутся: услуга за услугу… И пусть он поймет наконец, речь идет о важных делах!.. А если не поймет, то преотлично! Реакция будет соответствующая…
– Катись колбаской по Малой Спасской! – с радостным нажимом провозгласил Гребнев. – Вспомнил, как видите! Очень удачный фразеологизм! Или, как вы говорите, преотличный. И очень к месту.
Это уже было не «в сторону», это уже было прямое приглашение выйти вон. Чего Гребнев не терпел, это когда ему пытаются угрожать. И еще раз – специфика газетной работы: никогда не спрашивать, чего, собственно, человеку нужно. Кивать головой, вставлять понимающие междометья, покорно принимать на себя любой самый бурный и самый неуправляемый речевой поток, а втайне тоскливо гадать: чего, собственно, человеку нужно, и когда, наконец, человек иссякнет или когда хоть что-то прояснится в этом потоке. Потому что скажешь человеку: «Вы чего хотите? Чего сказать-то хотите?». А он, человек, оскорбится, он в газету пришел поделиться самым дорогим, а его грубо и бестактно обрывают, совершенно не умеют с людьми бороться, то есть работать! Особенно в «районке». Тылы слабы, практически беззащитен. Кто там в тылу? Парин? А ты сегодня пишешь с голоса, завтра этот голос вызывают на ковер к районной персоне и говорят: «Что ж ты, батенька, такое наговорил? Коллектив подвел, даже очернил». Потом районная персона звонит в редакцию и говорит: «Что ж вы, батеньки, напечатали? Как вы могли?..» – «Нет, ничего такого наш голос не говорил. Как он мог такое сказать? Вот я ему трубочку передаю». И голос столь же бодро, сколь и в разговоре с корреспондентом, говорит: «Не говорил. Не было такого. Это ваш товарищ все напутал». А в тылу Парин, который добра желает и поминает укоризненно: «Ведь не в первый раз. Вы помните «Филипповый отчет»? Помните, как с ним было? И вот опять…». Не таскать же по грязям и весям с собой магнитофон. Стационар. Стационарище. И к переноске не приспособлен. Потому и не зафиксировать: говорил. Потому и не зафиксировать: не оскорблял корреспондент, не обрывал грубо и бестактно, а вежливо спросил, чего человек сказать-то хочет?
Отсюда и принцип: никогда не спрашивать. Пусть человек выговорится и сам проявится.
Но, не спрашивая, зачем пришел, Гребнев с полным правом и даже каким-то облегчением потребовал, чтобы ушел. Чтобы Долганов ушел! Чего бы Долганову ни было нужно от Гребнева, но вот угрожать не надо, не на-адо, совсем ни к чему!
Все! Поговорили. Благодарю за доставленное удовольствие, за вкусный завтрак. И ничего высидеть не удастся: на вопрос дан ответ, дорожка скатертью выстлана – надо поторапливаться, дела не терпят, по телефону вызванивают.
Но Долганов не ушел. Он как ни в чем не бывало невозмутимо воздел свой палец:
– Видите?! Ищущий да найдет. И тем не менее семеро моих против одного вашего, хоть и очень весомого! – Но развивать тему не стал. Очень бы проиграл, если бы продолжал резвиться со словом – уж слишком очевидно прозвучал наконец-то выуженный из глубин памяти колбасно-спасский фразеологизм. Пора подводить черту!
Но Долганов не ушел. Вдруг обхватил челюсть, слепо уставился в никуда, прислушиваясь к себе, скривился.
Гребнев не мог не оценить: молодец! Лучший вариант обрыва нити разговора – обнаружить у себя недомогание. Но не в обморок же хлопаться, не за сердце же хвататься нормальному парню, который «всех победит». Еще сочтут косвенным признаком поражения. Зуб – другое дело. Он и у нормального парня может схватить внезапно, а нормальный парень лишь скривится, еще и проявив железную волю: так схватило, хоть по потолку бегай, а он лишь скривился. Впрочем, таблетку не помешало бы. И пойдет неувядаемый разговор в стиле того, от которого Гребнев сбежал из очереди на УВЧ в коридор поликлиники.
