Грег Айлс - Кровная связь
– Вам нужен сеанс? Сохраните мой фильм для меня. Этим вы окажете услугу и себе.
Я испытываю непреодолимое искушение. Я хочу увидеть, чем на самом деле занимается Малик за закрытыми дверьми своего кабинета. Но ФБР может прослушивать этот звонок.
– Я хотела бы посмотреть его, но не могу обещать, что сохраню его для вас.
– Тогда у нас нет причин для встречи.
– Да за каким чертом вам вообще со мной встречаться? Я же могу привести с собой ФБР. Для чего вы идете на такой риск?
– Здесь нет никакого риска, Кэтрин. Мне и в самом деле кое-что известно о вашем отце. Я знаю, почему он был убит. А если вы приведете с собой ФБР, я этого никогда не скажу.
В кои-то веки я опережаю Малика на шаг.
– Я уже знаю, почему был убит мой отец.
– Нет, не знаете. Вы не знаете ничего.
Сердце у меня в груди трепещет, как крылышки перепуганной пташки.
– Зачем вы играете со мной в эти игры? Мне всего лишь нужна правда.
Малик понижает голос.
– Вам уже известна правда, Кэтрин. Она навеки запечатлелась в извилинах вашего мозга. Вам всего лишь нужно убрать шелуху, которая наслоилась на нее.
– И как я это сделаю?
– А вы уже делаете это. Просто следуйте за воспоминаниями – туда, куда они поведут вас. И правда сделает вас свободной.
– Я не могу больше ждать! Кто-то пытается убить меня.
Малик глубоко вздыхает.
– Почему у вас случались приступы паники на месте преступления в Новом Орлеане?
– Я не знаю. А вы?
– Перестаньте, Кэтрин. Вы знаете, в чем заключается лечение. Я всего лишь подталкиваю вас к тому, чтобы вы сами находили ответы.
– Вы трахаете мне мозги, вот что вы делаете!
– Кто, по-вашему, пытался убить вас сегодня?
– Это мог быть один черный парень, который знал моего отца много лет назад. Я не знаю. А вы?
– Нет. Но вы знаете. Если только будете думать в нужном направлении.
– Вы сказали, что убийства в Новом Орлеане связаны и одновременно нет с моей личной жизнью. Что вы имели в виду?
– Как, по-вашему, что я имел в виду?
Я закрываю глаза и пытаюсь не сорваться и не заорать во весь голос. Я ощущаю себя героиней романа Кафки. На каждый вопрос вместо ответа следует очередной вопрос – всем вокруг известна явная правда о моей жизни, но сама я ее не вижу.
– Что вы пытаетесь мне сказать? Все постоянно спрашивают меня о том, не была ли я вашей пациенткой. Это вы внушили им такую мысль?
– А вы сами не думаете, что в какой-то момент могли бы быть моей пациенткой?
– Я кладу трубку через пять секунд.
– Нет, вы этого не сделаете. Моя экспериментальная группа называется «группа X». Это вам ни о чем не говорит?
«Группа X»?
– Нет. А что, должно?
– У нас нет времени, – роняет Малик, и в голосе его внезапно звучит нетерпение. – Сейчас нет, во всяком случае. Но я по-прежнему хочу побеседовать с вами – и желательно на камеру. Вы согласны разговаривать на камеру?
– Что? Нет.
– Тогда…
– Я думала, что ФБР конфисковало все ваше видеооборудование.
– У меня по-прежнему есть с собой камера. И достаточно хорошая. Послушайте, вы пока не можете этого понять, но во всем происходящем есть симметрия. Основополагающая симметрия всех событий, и вы оцените ее, когда увидите. Нам необходимо подыскать безопасное место для встречи – такое, где никто не помешает нам поговорить спокойно. Мы должны встретиться с вами завтра. Когда мы закончим, вы заберете с собой мой фильм. И после этого я сдамся ФБР.
– Почему бы вам просто не оставить фильм у адвоката?
– Потому что я презираю адвокатов. Я намерен защищать себя сам.
Разумеется.
– Я не хотел бы выглядеть грубым и невежливым, – говорит Малик, – но если вы не придете или если приведете с собой ФБР, то никогда не узнаете разгадки тайны собственной жизни. К сожалению, я пробыл в одном месте и так слишком долго. Вы помните номер телефона, который я дал вам?
Я выплевываю ему номер, как если бы это было ругательство.
– Хорошо. Позвоните завтра и оставьте номер, по которому я мог бы связаться с вами. Только не номер вашего сотового. И не будьте слишком общительны и доверчивы с Джоном Кайзером. На самом деле ему плевать на всех нас.
Телефонная трубка у меня в руках умолкает.
Глава тридцать шестая
Я чувствую себя так, словно меня вот-вот стошнит.
Я уже знаю, почему был убит мой отец.
Нет, не знаешь. Ты ничего не знаешь.
Страх хуже смерти. Смерть – это всего лишь окончание жизни, и мне это хорошо известно. А с тем, что я знаю, я могу сражаться. Можно справиться со всем, что имеет имя и названо вслух. Но с тем, что скрывается в тени, нельзя сражаться, как нельзя вынести его. Сейчас вся моя жизнь представляется сплошной тенью, некоей инсценировкой, призванной скрыть отсутствие моего подлинного прошлого. Потому что на каждое сохранившееся у меня воспоминание о детстве приходятся тысячи утраченных. Я всегда это знала. После определенного момента времени позади у меня не было ничего. Когда другие дети вспоминали тот или иной случай из незабываемого времени, когда были карапузами, я тоже оглядывалась назад и утыкалась в глухую стену. Ребенком без детства – вот кем я себя чувствовала. И никогда не понимала, почему.
Сегодня днем я решила, что нашла ответ. Сколь бы ужасным он ни был, все-таки он позволил мне обрести твердую почву под ногами. Но теперь эта почва заколебалась, и сейсмический толчок был вызван всего несколькими словами, слетевшими с губ психиатра. Вы ничего не знаете…
Я не хочу думать о том, что сказал мне доктор Малик.
Я хочу, чтобы вопросы закончились.
Я хочу выпить.
Ладно, вместо выпивки я хочу принять валиум. Но не могу. И мысль о том, почему – из-за ребенка у меня в животе, – внезапно заставляет взбунтоваться мой только что съеденный ужин, бифштекс с яйцами. Я падаю на колени и сгибаюсь над унитазом. Меня тошнит, меня бьет крупная дрожь, как бывало много раз после самых головокружительных попоек. Обняв толчок, я чувствую, что из моего тела улетучивается жизненная субстанция и я словно становлюсь прозрачной. Я уже испытывала это ощущение раньше. Я хочу встать, подойти к зеркалу и убедиться, что ошибаюсь, но не могу заставить себя взглянуть в него. Вместо этого я включаю горячую воду, влезаю под обжигающие струи, а потом, съежившись, опускаюсь на дно ванны.
Кожа у меня становится ярко-красной. Вода поднимается сначала мне до бедер, а потом до самого края ванны. Я закрываю кран и откидываюсь на спину, с головой уходя под воду. Здесь слова Малика не смогут причинить мне вреда. Они исчезнут, как слова, брошенные в вакуум, как крик, раздавшийся в открытом космосе. Но ведь значение имеют не сами его слова, а смысл, что они скрывают. Спрятанный ключ, который ждет только того, чтобы я нашла его. Как и Джон Кайзер, Малик спросил, не думаю ли я, что когда-либо была его пациенткой. Это не тот вопрос, который можно задать нормальному человеку. Его можно задать человеку, страдающему болезнью Альцгеймера. Или амнезией. Или…
Что-то происходит. Я плаваю в невесомости. Вода не стоит спокойно в ванне… она разбивается на миллионы капелек, которые парят в воздухе. Вязкая и тягучая жидкость вырывается наружу из моих пор подобно паническому ужасу. Под слоем обжигающе-горячей воды она кажется мне наледью на коже. Вам не кажется, что в какое-то время вы могли бы быть моей пациенткой? Этот вопрос врач неизменно задает пациенту, страдающему диссоциативным расщеплением личности. Тем, что раньше называли «множественное изменение личности»… Иногда диссоциация, наблюдающаяся во время сексуального насилия, оказывается настолько глубокой и многократной, что разум расщепляется на несколько частей, чтобы отгородиться от боли…
– Нет, – громко говорю я, стиснув кулаки так, что ногти впиваются в ладони. – Это невозможно.
Я уверена, что никогда не обращалась к Натану Малику в качестве пациентки. Но следует помнить, что «я» – весьма проблематичное местоимение в устах того, кто страдает множественным расщеплением личности. «Я» могла не обращаться к Малику, тогда как «кто-то другой», живущий в моем мозге, вполне мог.
Дезориентация, которую я сейчас испытываю, очень похожа на провалы в памяти после алкогольного опьянения или на то чувство, с которым я приходила в себя после гипоманиакального состояния. Я знаю, что была где-то – на вечеринке, к квартире, в доме, – но не помню, что там делала. Как далеко все зашло. Но тем не менее, несмотря на все сходство, я еще никогда не чувствовала себя настолько оторванной от себя самой, чтобы задуматься о возможности существования отдельной жизни.
– Успокойся, – говорю я дрожащим голосом. – Что сказал Малик перед этим?
