Энн Райс - Царица проклятых
– Я знаю. Я понимаю...
– Разве? Или стремишься уйти от всего этого и ищешь убежища в символических играх? Символ зла в твоей рок-музыке... Это пустяки, мой принц, сущие пустяки.
– Почему же ты не убила меня вместе со всеми остальными? – Мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал вызывающе, но тон получился скорее жалким, чем воинственным. Пальцами правой руки я крепко схватился за эфес шпаги и вообразил, что на ней до сих пор осталась засохшая волчья кровь. Я вытянул клинок из кожаных ножен. Да, волчья кровь. – Ведь я ничуть не лучше их. Зачем же ты нас пощадила?
Меня остановил страх. Отчаянный страх за Габриэль, Луи и Армана. За Мариуса. Даже за Пандору и Миля. Страх за себя самого. Любое существо будет до последнего бороться за свою жизнь, даже если ей нет оправдания. Я хотел жить! Всегда хотел.
– Я мечтала о твоей любви, – нежно прошептала она. Какой голос! В чем-то он похож на голос Армана – такой же ласкающий, притягивающий к себе. – Поэтому я даю тебе отсрочку. – Она положила руки мне на плечи и посмотрела мне прямо в глаза. – Да пойми же наконец, что ты – мое орудие! И остальные тоже могут им стать, если проявят мудрость. Неужели так трудно осознать, что таково предначертание судьбы: твой приход и мое пробуждение. Ибо теперь наконец-то могут осуществиться надежды многих тысячелетий. Посмотри на этот городок, на этот разрушенный замок. Он мог бы стать Вифлеемом, мой принц, мой спаситель. И вдвоем мы сумеем превратить в реальность самые заветные мечты всего мира.
– Но разве это возможно? – спросил я. Знала ли она, как я напуган? Что ее слова привели меня от простого страха к ужасу? Конечно знала.
– Ах, как ты силен, мой принц, – сказала она. – Но ты, без сомнения, предназначен мне самой судьбой. Ничто не сразит тебя. Ты боишься, но не испытываешь страха. На протяжении века следила я за твоими страданиями, видела, как ты постепенно слабел и наконец ушел под землю, чтобы уснуть. А потом ты поднялся – как олицетворение моего собственного воскрешения.
Она слегка склонила голову, как будто прислушиваясь к далеким звукам. Я тоже услышал голоса – наверное потому, что их слышала она. Шум, от которого звенело в ушах. И в раздражении я прогнал их от себя.
– Какая сила, – сказала она. – Эти голоса не могут увлечь тебя за собой, но не стоит пренебрегать этой способностью – она не менее важна, чем другие. Они молятся тебе, как всегда молились мне.
Я понял, о чем она говорит. Но мне не хотелось слушать их молитвы. Что я могу для них сделать? Какое отношение имеют молитвы к такому, как я?
– Веками они были моим единственным утешением, – продолжала она. – Часами, неделями, годами я слушала их. И поначалу мне казалось, что голоса сплели саван и превратили меня в погребенный труп. Потом я научилась слушать внимательнее. Я научилась выделять из массы один голос, как нить из пряжи. Я слушала этот голос и таким образом познавала торжество и гибель отдельно взятой души.
Я молча наблюдал за ней.
– Потом, по прошествии лет, я приобрела великую способность – незаметно покидать свое тело и невидимо входить в тело смертного, чей голос я слушала, и смотреть на мир его глазами. Пребывая в разных телах, я видела мир при солнечном свете и в кромешной тьме, страдала, голодала, испытывала боль. Иногда я проникала в тела бессмертных, таких как, например, Беби Дженкс. Очень часто я бродила по миру с Мариусом. Эгоистичный, тщеславный Мариус, который путает алчность с уважением, которого восхищают декадентские творения таких же эгоистов, как и он сам. О, не надо так страдать. Я его любила. Я и сейчас его люблю. Мой хранитель. – В ее голосе вдруг послышалась горечь, но тут же исчезла. – Однако чаще всего мой выбор падал на бедных и исполненных скорби. Я жаждала постичь суровую реальность жизни.
Она замолчала – взор ее затуманился, брови сошлись на переносице, в глазах стояли слезы. Способность, о которой она говорила, была мне известна, но я мало что о ней знал. Мне так хотелось ее утешить, но едва я потянулся, чтобы обнять ее, она знаком приказала мне оставаться на месте.
– Я забывала, кто я и где я, – продолжала она. – Я превращалась в того, чей голос выбирала, – иногда на целые годы. А потом возвращался кошмар, осознание того, что я всего лишь не способное двигаться, бесполезное существо, обреченное вечно восседать в золотом храме! Ты можешь представить себе, как ужасно вдруг очнуться и осознать, что все увиденное и услышанное тобою – просто иллюзия, взгляд на чужую жизнь со стороны? Я возвращалась обратно. Я опять становилась тем, что ты видел перед собой, – идолом с сердцем и мозгом.
Я кивнул. Когда несколько столетий тому назад я увидел ее впервые, мне вдруг показалось, что в ее теле заперты невыразимые страдания. Я вообразил агонию, которая ничем себя не проявляет. И был прав.
– Я знал, что он держит тебя там, – сказал я, имея в виду теперь уже уничтоженного, не существующего Энкила. Падшего идола. Я вспоминал тот момент в храме, тогда я пил ее кровь, а он подошел, чтобы вернуть ее обратно, и чуть было не прикончил меня на месте. Сознавал ли он, что делает? Неужели к тому моменту рассудок уже покинул его?
Она только улыбнулась в ответ. Она устремила взор в темноту. Опять пошел снег, кружась в волшебном вихре, отражая свет луны и звезд, рассеивая его по всему миру.
– Все это было предначертано, – наконец сказала она. – Я должна была пройти через все эти годы, чтобы стать еще более могущественной – такой что никто... никто не сравнится со мной. – Она замолчала. На мгновение показалось, что ее убежденность дрогнула. Но она опять набралась уверенности. – В конце он стал всего лишь орудием, мой бедный возлюбленный царь, мой спутник в агонии. Да, рассудок покинул его. И я его не уничтожила, нет. Я приняла в себя то, что от него осталось. Временами я становилась такой же опустевшей, безмолвной, лишенной воли и даже способности видеть сны, как и он. Только ему было уже не вернуться. Пред ним уже предстали последние видения. Он стал бесполезен. Он умер смертью бога, потому что я стала еще сильнее. И все было предначертано, мой принц. Предначертано от начала до конца.
– Но как? И кем?
– Кем? – Она снова улыбнулась. – Разве ты не понял? Не нужно далеко ходить, чтобы увидеть первопричину. Я – завершение, а теперь, начиная с этого момента, стану первопричиной. Теперь никто и ничто меня не остановит. – Ее лицо на миг ожесточилось. И вновь я почувствовал, что она колеблется. – Древние проклятия ничего не значат. В безмолвии я приобрела такое могущество, что ни одна сила природы не сможет причинить мне вред. Даже те, кто принадлежит к Первому Поколению, не причинят мне вреда, хотя они и строят против меня заговор. Мне было суждено все эти годы ждать твоего прихода.
– Как же я все изменил?
Она подошла на шаг ближе и обвила меня рукой, показавшейся мягкой на ощупь, совсем не такой, как на самом деле. Мы стояли рядом, как самые обычные существа, и она казалась мне неописуемо красивой, чистой, принадлежащей к другому миру. Я снова почувствовал ужасную тягу к крови. Хотелось склониться над ней, поцеловать ее горло, обладать ею, как я обладал тысячами смертных женщин... Но она была богиней, наделенной неизмеримым могуществом. Страсть моя продолжала расти, становилась всепоглощающей.
Она опять прижала палец к моим губам, словно приказывая не двигаться.
– Помнишь те времена, когда ты был еще мальчиком и жил здесь? – спросила она. – Когда ты умолял отпустить тебя в монастырскую школу. Помнишь, чему учили тебя братья? Помнишь молитвы и песнопения, часы, проведенные за работой в библиотеке, и часы, проведенные за уединенной молитвой в часовне?
– Конечно помню. К глазам опять подступили слезы. Я так живо представил себе монастырскую библиотеку, монахов, которые учили меня и верили, что я могу стать священником. Я увидел холодную маленькую келью с деревянной койкой; здание монастыря и окутанный розовой тенью сад. Господи, я не хотел сейчас думать о тех временах! Но есть вещи, которые не забываются.
– Помнишь то утро, когда ты пошел в часовню, – продолжала она, – встал на колени на голый мраморный пол, скрестил руки и сказал Богу, что сделаешь все, что угодно, лишь бы он помог тебе стать хорошим?
– Да, хорошим... – Теперь уже в моем голосе появилась нотка горечи.
– Ты сказал, что готов пройти через мученичество и невыразимые пытки, если только они дадут тебе возможность стать хорошим.
– Да, помню. Я увидел старых святых; услышал гимны, которые разбили мне сердце. Я вспомнил то утро, когда мои братья явились, чтобы забрать меня домой, а я на коленях умолял их позволить мне остаться.
– А потом, когда ты уже лишился невинности и отправился в Париж, ты стремился к тому же; танцуя и распевая песни для бульварной толпы, ты хотел делать что-то хорошее.
– Так и было, – сказал я. – Доставлять им радость означало творить добро, и мне это удавалось.
