Роберт Стоун - Перейти грань
Если бы у нас не было второй половины банкноты, — размышлял дальше Браун, — если бы конец историй был неизвестен нам, мы могли бы, наверное, что-то понять. Эти истории только усугубляют наше невежество".
Он вдруг вспомнил, что в книге Джошуа Слокама, кругосветного мореплавателя и мастера галлюцинаций, была подмечена какая-то связь между буревестником и историей, которую ему только что рассказали по радио. Призвав на помощь все свое спокойствие, на какое был способен, он стал рыться в своих книгах, пока не нашел Библию и экземпляр "Одиночного плавания вокруг света" коммодора Слокама. Он помнил вполне отчетливо, что старина Слокам связывал происхождение названия этой птицы с тем же самым убогим чудом. Найти нужное место Брауну не хватило терпения, хотя он был уверен, что читал его.
Он видел этим утром буревестника, у него не было сомнений в том, что это не простая случайность. Он также вспомнил буревестника, которого встретил в полосе экваториальных штилей. Казалось, что эти птицы обитали в покинутых Богом местах, где не оставалось никакой надежды. Цыплята мамаши Кэри. Моряки должны были испытывать к ним нежные чувства. Разбросанные из ее передника, они были милостью и зерном, рассеянным по самым отдаленным широтам.
"Если допустить на секунду, — думал Браун, — некую странную зависимость, действующую только в условиях океана, то почему именно буревестники? В них нет ничего красивого. И почему в то утро?"
Он отложил книги и прилег на кровать. "Если буревестники существуют, то это неспроста, значит, это нужно. Для чего? Что они несут на своих крыльях? Заполняют пустоту? Ради чего? Потому что в этой пустоте — мы? Значит, ради нас? Ради меня?"
Щелкнув, напомнил о себе магнитофон. Он стал перекручивать пленку, чтобы прослушать запись, но в последний момент испугался того, что мог услышать.
51
Стрикланд сидел в студии Массачусетского технологического института и смотрел свою центрально-американскую хронику. На экране были грифы. Напуганные, они в беспорядке взвились в воздух с трупа ослика. Их оперение и расправляемые при взлете крылья создавали впечатление, будто распускаются какие-то роковые цветы.
"Неплохо", — подумал Стрикланд и незаметно глянул в темноте на Клива Анаягама, продюсера Пи-би-си, проявившего интерес к его фильму. Дородный Анаягам, в облике которого проглядывало индейское происхождение, заерзал в кресле и прыснул в кулак. Через одно место от него фильм сосредоточенно смотрела через свои огромные очки помощница Анаягама Мэри Мелиш.
К большому неудовольствию Стрикланда, Анаягам посмеивался чуть ли не на протяжении всего фильма. В поведении Мэри Мелиш проступало нечто, похожее на тихое удовлетворение, и это тоже представлялось Стрикланду дурным предзнаменованием. Ему неожиданно показалось, что фильм совершенно не отражает того, ради чего он замышлялся. На какое-то мгновение он даже не смог сосредоточиться на исходных установках.
Когда вспыхнул свет, Анаягам повернулся к нему и еще раз хохотнул.
— Очень хорошо. Довольно утонченно. Не по-американски.
— Вы уверены, что хорошо? — вежливо поинтересовался Стрикланд.
— Да, фильм хорош, хорош, — оживленно заговорил продюсер. В клетчатой рубашке и вязаном галстуке, убеленный сединами и круглолицый, он был бы похож на английского сквайра, будь его кожа погрубее и с оттенком, который придает неумеренное потребление виски. В его глазах Стрикланд заметил огонек лукавства.
— Интересно, насколько вы искренни?
— Я не знаю, что вы называете искренностью, — заметил Стрикланд. — Фильм отражает существующую там ситуацию.
— Правда прекрасна. Вам не кажется? — Анаягам повернулся к мисс Мелиш, и Стрикланду показалось, что он вот-вот подмигнет ей. — Я считаю, что в кино правда прекрасна.
— Вполне резонно, — согласился Стрикланд.
— У вас глубоко проникающий взгляд, — продолжал Анаягам. — Вы грубый насильник.
— Благодарю, — отозвался Стрикланд.
— Вы знаете, что говорится в законе об изнасиловании? — игриво спросил Анаягам. Его вопрос был адресован прежде всего мисс Мелиш, а потом уже к Стрикланду. — В нем говорится, что проникновение, каким бы незначительным оно ни было, является достаточным основанием для предъявления обвинения в совершении преступления.
— Разве это правильно? — спросил Стрикланд.
— Проникновение, — повторил Анаягам, — каким бы незначительным оно ни было.
Они вышли из затемненного зала в коридор. Вдоль багровой стены стояли выстроенные в ряд металлические стулья с сиденьями, обтянутыми красным кожзаменителем. Напротив в рамке висела афиша труппы "Мимы Сан-Франциско".
— Греческая гробница в поэме Китса отображает изнасилование, — сказал Анаягам в шутовской манере. — Тем не менее мы говорим: правда прекрасна. И это, безусловно, так.
Стрикланд изобразил на лице вежливую улыбку.
— Некоторые из ваших объектов, мистер Стрикланд, могут почувствовать себя оскорбленными, когда увидят ваш фильм.
— Могут. Но при этом они узнают себя.
— У вас в фильме сплошная политика, мистер Стрикланд. Это не в духе времени.
Стрикланд начал заикаться.
— Она п… присутствует в моих спектаклях постольку, поскольку…
— В спектаклях? Вы это так называете?
— Совершенно верно, — сказал Стрикланд.
— Вы что, режиссер-постановщик?
— Да, — согласился Стрикланд.
Анаягам усмехнулся.
— Опасный род занятий в нашей индустрии развлечений.
— Это лучший род занятий, — парировал Стрикланд. Анаягам ушел и оставил их вдвоем с Мэри Мелиш.
— На самом деле, фильм понравился ему, — успокоила она Стрикланда.
Он окинул ее быстрым, изучающим взглядом. Это была высокая и симпатичная женщина, с острым взглядом синих глаз и волевым подбородком.
— В самом деле?
— Я уверена в этом, Рональд. А вы хотели побольше комплиментов? У вас что, комплекс или что-то в этом роде?
Было уже поздно, когда он вернулся в свой номер в отеле «Сонеста». Из окон, выходивших на площадь Чарлза, виднелись очертания крыш Бостона на фоне вечернего неба. По телевидению шел фильм "Они живут по ночам" Рея, и он смотрел его с выключенным звуком. От кадра к кадру он все больше укреплялся во мнении, что это был лучший в мире фильм.
Когда фильм закончился, Стрикланд лег на кровать и в мерцающем свете телеэкрана, показывавшего какую-то короткометражную ленту о природе, задумался о своей работе. Никто и никогда не мог обвинить его в приукрашивании действительности. Ни разу в жизни он не изменил ни одного кадра, чтобы кому-то потрафить. Он чтил золото, но никогда не продавался и не покупал дешевого признания. Всегда избегая сентиментальности, он не хотел, чтобы его работы были лишены чувства. Те, кто писал о его фильмах, если даже понимали их, делали это с высокомерием оскорбленных всезнаек.
Он подумал о себе, сидящем в темноте и ожидающем решения толстяка, и устыдился. Но выбора у него не было. При всей своей гордости, он давно смирился с этими унижениями.
Вся беда в том, что его фильмы слишком похожи на жизнь. А людям нужны иллюзии. Они хотят обманываться, но тут ему нечего предложить им. У него есть только вещи, о которых они не хотят слышать. Вещи, поданные без мистификации, разочаровывают.
С другой стороны, беда, возможно, и не в этом. Может быть, есть еще какой-то аспект, которого он не улавливает. Временами он подозревал, а порой и верил, что такой неведомый ему аспект должен существовать. И он может быть совершенно очевидным для того болвана с улицы, внутренним миром которого Стрикланд давно занимается. А его собственное внутреннее зрение могло приобрести свойство, подобное, например, способностям дальтоников. Может быть, он, Стрикланд, видит все рельефно и в перевернутом виде. Так что вполне возможно, что его нетерпимость, въедливость и стремление разоблачать есть следствие неспособности воспринимать вещи такими, какие они есть. Многие карьеры строятся на неверном восприятии окружающего мира. Большинство людей не имеют понятия о том, что же они видят перед собой, и готовы заплатить любому дураку, чтобы он объяснил им это.
"Прежде всего, — думал он, — надо оставаться самим собой и добиваться ясности и определенности". Его беспокойный ум и дефект речи заставили его познать, что такое пауза. Ничем не заполненная пауза — это анархия, ею может воспользоваться кто угодно, ее нельзя затягивать. Он знал, как надо работать с паузами, белым шумом и темными кадрами. "В любом случае, — думал он, — существует vissi d'arte[9]".
Несмотря на весь этот философский настрой, сомнения одолевали Стрикланда. Это была его профессия — ясно видеть во мраке. Но, если смотреть во мрак слишком долго, не может ли он заглянуть в тебя? Если во мраке потерять выдержку, то неизбежно упадешь. Ему представилось вдруг, что он давно ослеп. Воображая свою слепоту, он услышал звонок телефона. Звонила Энн.
