Элизабет Костова - Похищение лебедя

— Я тоже. — Он обратил ко мне свою простую улыбку. — Кроме директора, а он умопомрачительный зануда.

Надо было бежать, побыть несколько минут одной, не выходить на люди с человеком, которого я только что видела выходящим из воды обнаженным, — он, кажется, уже забыл об этом маленьком происшествии, как будто оно было таким же давним, как курс «визуального недоразумения».

— Мне нужно захватить кое-что из комнаты, — сказала я ему.

— Увидимся в классе.

Он вроде бы собирался потрепать меня по плечу или хлопнуть по спине, как мужчина мужчину, но, как видно, одумался и отпустил меня. Я медленно прошла к конюшне и на несколько минут заперлась в своем белом деннике. Я сидела неподвижно, благодарная запертой двери. Съежившись на стуле, я вспоминала свою поездку во Флоренцию — первое и единственное путешествие в Италию на деньги, заработанные с великим трудом. Я была тогда в монастыре Святого Франциска и видела фрески Фра Анжелико в бывшей монашеской келье, пустовавшей теперь. В коридоре толпились туристы, здесь и там стояли на страже современные монахи, но я выбрала минуту, когда никто не видел, вошла в маленькую белую келью и, в нарушение правил, закрыла дверь. Я стояла там, наконец-то в одиночестве, виноватая, но твердая. Комнатка была пуста, только ангел Фра Анжелико сиял золотом, розовым и зеленым на стене: крылья его были сложены за спиной, и лучи солнца падали на него сквозь зарешеченное окно. И уже в те годы я понимала, что монаху, жившему некогда в той келье, в остальном похожей на тюремную камеру, ничего другого и не нужно было, только быть здесь — и больше ничего не нужно, даже Бога.

Глава 62

МАРЛОУ

Выйдя из музея Метрополитен, я прошел квартал до Центрального парка. Здесь было славно, как я и надеялся, — зелень и цветущие клумбы. Я нашел чистую скамью и, достав мобильный, набрал номер, по которому не звонил уже пару недель. Был вечер субботы, где она проводит субботу? Я ничего не знал о ее нынешней жизни, кроме того, что я вторгся в нее.

Она ответила на втором звонке, и я услышал в трубке шум ресторана или еще какого-то людного места.

— Алло? — сказала она, и я вспомнил ее твердый голос и нежность тонких ладоней.

— Мэри, — сказал я, — это Эндрю Марлоу.

За пять часов она добралась до Вашингтон-сквер, поспела к ужину, и мы вместе поели в ресторане отеля. Она умирала от голода после непредвиденной автобусной поездки — поехала автобусом, а не полетела, потому что так выходило дешевле. Сама она этого не говорила, но я не сомневался. За ужином она в юмористических тонах описывала свою схватку за последний билет. Лицо ее раскраснелось от волнения, она не привыкла поступать не раздумывая. Ее длинные волосы скрепляли по бокам маленькие заколки, на ней были длинный бирюзовый свитер и тяжелые шнуры черных бус на шее. Я старался не думать, что ее лицо разгорелось из-за Роберта Оливера, от облегчения, а может быть, и радости узнать что-то о его жизни: что-то, что объяснило бы его побег и оправдало бы ее прежнее преклонение перед ним. Глаза ее сейчас были голубыми — я вспомнил Кейт — из-за свитера. Они, как видно, менялись, как море, вместе с небом и погодой. Она ела как благовоспитанный волк, изящно действовала ножом и вилкой и управилась с громадной тарелкой курятины с кускусом. Я по ее просьбе еще подробнее описал портрет Беатрис де Клерваль и рассказал, почему она исчезла из музея вскоре после того, как Роберт ее увидел.

— Странно только, что он с одного или двух раз запомнил ее настолько точно, чтобы рисовать спустя годы, — добавил я.

Я уже опирался локтями на стол и, невзирая на ее протесты, заказал для нас обоих кофе и десерт.

— Нет, он не запомнил.

Она аккуратно отложила нож и вилку.

— Не запомнил? Но он писал ее так точно, что я узнал лицо с первого взгляда.

— Нет… Ему не пришлось запоминать. У него была репродукция в книге.

Я сложил руки на коленях.

— Вы знали.

Она не дрогнула.

— Да, простите. Я собиралась рассказать, когда дошла бы до этого. На самом деле я это уже записала. Но я не знала о картине в музее. В книге не говорилось, где находится портрет, и я решила, что во Франции. И я собиралась вам рассказать. Я захватила свои воспоминания, или как их там назвать. На них ушло довольно много времени. Когда он жил со мной, у его дивана лежали кипы книг.

Она и не думала оправдываться.

— И Кейт о том же говорила — то есть о кипах книг. Хотя не думаю, чтобы она нашла в одной из них портрет, иначе она бы мне сказала. — Тут я спохватился, что впервые прямо упомянул о Кейт при Мэри и молча приказал себе не повторять ошибки.

Мэри подняла бровь:

— Воображаю, с чем пришлось иметь дело Кейт. Я не раз представляла.

— С Робертом Оливером.

— Вот именно.

Свет в ней погас или скрылся за облаком, она вертела в руках винный бокал.

— Завтра я свожу вас посмотреть картину, — добавил я, чтобы развеселить ее.

— Сводите? По-вашему, я не знаю, где Метрополитен?

— Конечно, знаете. — Я и забыл, что она еще достаточно молода и способна обижаться. — Я хотел сказать, мы вместе сходим посмотреть.

— Вот это с удовольствием. Ради того я и приехала.

— Только ради того? — вырвалось у меня, и я тут же пожалел: я не думал язвить или заигрывать. Внезапно вспомнились слова отца: «В любом случае с недавно брошенными женщинами бывает трудно… А она независима, необычна, красива… Конечно».

— Вы знаете, я думала, он ради портрета летал без меня во Францию, что портрет там, и он хотел еще раз его увидеть.

Я следил за своим лицом, сохраняя спокойный вид.

— Он летал во Францию? Пока жил с вами?

— Да. Сел в самолет и улетел за границу, не сказав мне. Так и не объяснил, почему скрывал. — Она говорила с напряженно застывшим лицом, обеими руками убирая назад волосы. — Я сказала ему, что сержусь, потому что на эти деньги он мог бы сильно помочь мне с квартирой и питанием, но на самом деле меня больше сердила его таинственность. Тогда я поняла, что он обходится со мной точно так же, как с Кейт, — таится. И ему как будто и в голову не пришло позвать меня с собой. Из-за этого мы сильнее всего поссорились, хотя притворялись, будто спорим из-за живописи. После того, как он вернулся, нас хватило всего на несколько дней, а потом он ушел.

Теперь в глазах Мэри собирались слезы, впервые с того вечера, когда она плакала у меня на диване. Прости меня, Боже, но будь я тогда у двери Роберта, я бы вошел и врезал ему, вместо того чтобы сидеть в уголке. Она вытерла глаза. По-моему, пару минут мы оба не дышали.

— Мэри, можно вас спросить? Это вы его выгнали? Или он сам ушел?

— Я его выставила. Я боялась, что если не выгоню, он все равно уйдет, а я тогда потеряю еще и остатки самоуважения.

Задать следующий вопрос я собирался давно:

— Вы знаете, что у Роберта, когда он бросился на картину, была с собой пачка старых писем? Переписка Беатрис де Клерваль и Оливье Виньо, написавшего тот портрет?

Она на секунду застыла, но тут же кивнула:

— Я не знала, что там были и письма Оливье Виньо.

— Вы видели письма?

— Да, мельком. Я потом расскажу.

На этом мне пришлось остановиться. Она смотрела мне прямо в глаза, ее лицо было ясным, в нем не было ненависти; мне подумалось, что сейчас я вижу перед собой обнаженным то, чем была для нее любовь к Роберту. Никто никогда не поражал меня так, как эта девушка, рассматривавшая под углом мазки на холсте, отбрасывавшая волосы назад движением нимфы и не забывавшая о хороших манерах за едой. За исключением, может быть, одной женщины, которую я видел только на картинах, но ее, кажется, с 1910 года не было в живых. Но я понимал, как Роберт смог полюбить ее, живую, в разгар любви к умершей, полюбить насколько умел.

Мне хотелось сказать ей, как я сочувствую боли, прорвавшейся в ее словах, но я не знал, как выразить это, не впадая в отеческий тон, поэтому я постарался придать своему лицу самое сочувственное выражение. Кроме того, видя, как она допивает свой кофе и шарит в карманах жакета, я понял, что ужин окончен. Но оставалась еще одна проблема, и мне нелегко было заговорить о ней.

— Я справлялся у регистратора, у них есть свободные номера, и я буду рад…

— Нет-нет, — она подсунула под свою тарелку пару купюр и уже выбиралась из-за стола. — У меня на Двадцать восьмой живет подруга, она меня уже ждет, я утром ей позвонила. Я подойду, скажем… завтра к девяти.

— Да, пожалуйста. Выпьем кофе и пойдем.

— Отлично. А это вам. — Она сунула руку в сумку и протянула мне толстый конверт, на этот раз твердый и увесистый, как будто кроме бумаг в нем лежала книга.

Она уже собралась, и я поспешно поднялся на ноги. Трудновато поспевать за этой молодой женщиной. Я назвал бы ее колючей, не будь она так грациозна, не улыбнись она мне. Она удивила меня, чуть опершись на мой локоть и поцеловав меня в щеку, она была почти моего роста. Губы у нее были теплыми и нежными.