Додо - Гранотье Сильви
Я уселась на место, бутылка совершила дежурный обход, и я продолжила:
— Это случилось зимой на пустынном пляже: в такое время года гуляющих там было немного.
Предупреждающие посвистывание Квази:
— Завязывай, слышь!
— Ты ж говорила, как его звали, твоего жеребца, разве нет? — вдруг заинтересовалась Салли, обретя свою обычную невозмутимость после того, как благополучно облегчилась, о чем свидетельствовал едкий дух, подымавшийся от ее огромной юбки.
— Хуго, квашня ты несчастная, — ответила за меня Квази, дабы показать, что не теряла нити, и добавила, насмешливо подвывая: — Хуго, великая любовь!
— Ну, а таинственное Пе откуда?
У Квази челюсть отвисла до самого пупка, а я отметила победу трубным рыганьем, прочистила горло и снова завела тягучим, мягким голосом:
— Внезапно вдалеке я заметила высокий тонкий силуэт, казавшийся еще более вытянутым из–за длинной нити, уходящей в небо, на конце которой летел китайский воздушный змей с головой дракона. Держась за другой конец, ко мне бежал мужчина, ловя ветер. Неожиданный порыв сбил змея прямо к моим ногам. Запыхавшийся мужчина приблизился, мило извинился, смотал леску и наконец представился:
— Хуго Мейерганц. Могу узнать, с кем имею честь…
В один голос обе мои подруги ошеломленно подхватили:
— Доротея…
И я добавила:
— Мистраль.
Взрыв смеха покоренной публики:
— Имячко в самый раз.
— Хуго был настроен не так прозаично: он тут же спросил, не родственница ли я знаменитого поэта, и не сходя с места процитировал несколько его стихов.
— Значит, тот, другой, был Поль?
— И ты его больше не видела? Как же ты умудрилась его убить?
— Да, первый был Поль. Поль Кантер. А второй — Хуго. Но поскольку история моя долгая, а нам до вечера нужно найти, где приткнуться, предлагаю сняться с места и пошевелить не только ногами, но и извилинами.
5
Ночь я провела ужасную, хотя выручка была классной, а может, именно поэтому. Мы клюкали часов до двух, пока Квази не заголосила во всю глотку «В амстердамском порту»[2] под аккомпанемент Салли, испускавшей чудовищные йодли — она иногда путает Ирландию и Тироль. Ставни захлопали наперебой с угрозами вызвать легавых, а с легавыми мы сегодня уже наобщались: они днем расспрашивали насчет убитой. Они даже любезно предложили перевезти нас в Нантер, для нашей же безопасности: вдруг тот тип охотится на бездомных. Мы сказали спасибо, не надо, сами найдем, где приткнуться. Ну и тупари эти легавые — кто хоть раз побывал в Нантере, второй раз не сунется.
Однако о ночлеге действительно стоило подумать, и не откладывая, поскольку заранее этим никто не озаботился, сами понимаете. И речи не было, чтоб в такое время и в таком состоянии ползти в другой квартал, поэтому мы просто перевалили через Монмартр и спустились к теплой решетке на улице Коленкур. Один черт, в такой кондиции нам было не до страхов. Потом Квази цапанулась с Салли, которая объявила, что собирается посрать. Для нее это было гигантским прогрессом, потому что раньше, можете мне поверить, она не затрудняла себя уведомлениями. Квази машинально протянула ей кусок газеты, от которой Салли отказалась, пояснив, что подтирается естественным образом: имелось в виду, что она вполне обойдется собственными юбками: Квази стрельнула в мою сторону единственным зрячим глазом:
— Кто там выступал насчет гигиены?
Мне было лень что–то объяснять, к тому же я пыталась устроить нам подстилку из двух спальников, картонок и газет, которые никогда еще не казались такими скользкими, — правда, пальцы у меня заплетались и болело все сразу, поэтому я только бросила:
— У нас тут начальства нету.
— Может, оно и так, но мы все ж не псы дворовые, должны быть какие–то пределы, — возразила Квази, после чего отвела Салли на несколько шагов в сторону и начала показывать, что сначала надо сходить на газету, потом все свернуть и выбросить в урну.
Я сдалась и заснула прямо на решетке, как вдруг какие–то завывания буквально снесли меня с металлического ложа. В полубреду мне привиделся Поль, который резал девиц горлышком бутылки. Полная паника. А поскольку я расстегнула пояс, чтобы спать было вольготней, то штаны с меня спали, едва я храбро кинулась на крики: запутавшись в брючинах, я навернулась, почувствовала, как на меня навалился нападавший, и принялась отбиваться вещмешком, прежде чем вернулась к реальности. В соседнем стоке я обнаружила Салли, которая верещала, доведенная до слез ужасными оскорблениями Квази:
— Да как ты хочешь, чтоб я разглядела из–под юбок эту твою газету?
Они все еще разбирались с какашками, а мы что так, что эдак в полном дерьме, да и сложностей в нашей жизни, особенно в моей, и без того хватает:
— Лечь и заткнуться!
Они не заставили повторять дважды и — верх несправедливости! — через пять секунд уже спали, а я не могла сомкнуть глаз из–за свистящих рулад Квази, с одной стороны, туши Салли, занимавшей три четверти решетки, с другой, и кошмарных картинок, щедро подпитанных рассказами, которых я наслушалась за день, о всех деталях — как действительных, так и здорово раздутых — моего убийства. То передо мной представало мое собственное лицо в виде переспелой инжирины, расплющенной так, что хоть ложкой соскребай, то Поль, разрисованный под живого покойника, тянулся ко мне с поцелуем, а когда приоткрывал губы, вместо зубов во рту у него блестели бритвенные лезвия и раздавался визг электропилы. Короче, призраки прошлого кружили вокруг меня всю ночь, и я барахталась, как в куче меловой пыли.
Эти твари из городской службы явились ровно шесть и приволокли с собой ковш для мусора, чтобы водрузить его как раз на нашу стоянку. Пришлось сняться с якоря. Слов нет, как мы были хороши. Мои ноги распухли за ночь так, что пришлось разрезать башмаки. Глаз Квази опять воспалился и шла она, вся скрючившись — спасибо Жеже. Зато Салли чувствовала себя в отличной форме. На первый нюх, вчерашняя пьянка выветрилась из нее через поры.
Мы доспали остаток ночи на своей обычной скамейке, прежде чем взяться за дела. Есть нам не хотелось — и к лучшему, все одно у нас не было ни гроша.
Салли осела у банкомата, а Квази решила заделаться портье у дверей почты, потому как узнала, что продавец «Ревербера»[3], который забил за собой это место, убрался в другой квартал, боясь подхватить чахотку от постоянных сквозняков.
На ногах Квази держалась с трудом. Открыть дверь она еще могла, но поскольку за эту же дверь и цеплялась, чтобы сохранить равновесие, то закрывала ее за очередным клиентом с излишней поспешностью: результат вообразить не сложно. К тому же при каждом открывании–закрывании дверь хлопала по Квазиному мешку с кастрюлями: похоже было, что какой–то псих учится играть на ударных. Впрочем, у каждого свои проблемы.
Что до меня, я устроилась у входа в якобы византийскую церковь, встала на колени прямо посреди тротуара, опустив голову и пристроив к ляжкам новую картонку с призывом «Хочу еть» (писала я ее впопыхах), а на асфальт перед носом перевернутую фуражку.
Когда я только начинала, мне нравилось разглядывать свою клиентуру снизу. Подают они или нет, мы наводим на них страх — мы, главные победители в лотерее просерщиков, где у каждого есть свой шанс. Чистое вранье, конечно, но этот страх здорово подгрызает им крылышки.
Этим утром мне казалось, что у меня не гнется ни один сустав, а весь пищеварительный аппарат разладился и пошел вразнос. К горлу постоянно подкатывал кислый комок. Я чувствовала себя святым Себастьяном, истыканным изнутри и к тому же промерзшим.
Через час я набрала около тридцати монет и решила прикрыть лавочку.
Я зашла за Квази и обнаружила ее в углу между стеной и распахнутой дверью, совершенно сомлевшую. Смотреть на ее мордаху, приплюснутую к дверному стеклу, было жутковато, на почте гулял дикий сквозняк, но она так вцепилась в дверную ручку, что никто не осмеливался применить достаточно силы, чтобы разжать ее пальцы.
