Брэд Мельцер - Книга судьбы
— Он им нравится, — вновь обращается ко мне заместитель премьер-министра.
— У него была обширная практика выступлений перед аудиторией, — отвечаю я.
Заместитель премьер-министра, не отвечая на мою шутку, не сводит глаз с президента, повернутого к нему в профиль. Если смотреть под таким углом, то жест, которым Мэннинг решительно простирает руку в сторону аудитории, позволяет предположить, что он вновь готов вернуться к политической борьбе. Свет рампы придает ему какой-то ангельский облик… убирает лишние пятнадцать фунтов веса и смягчает черты, начиная с острого подбородка и заканчивая пергаментной кожей. Не знай я, что к чему, можно было бы легко вообразить, будто я снова в Белом доме и смотрю на него в крошечный глазок, проделанный в боковой двери Овального кабинета. Точно так же, как он смотрел на меня в больничной палате.
Я провел там почти полгода. В течение первых нескольких месяцев кто-нибудь из Белого дома звонил мне каждый день. Но когда мы проиграли выборы, аппарат сотрудников перестал существовать. Вместе с ним прекратились и звонки. К тому времени у Мэннинга имелись все основания поступить аналогичным образом и навсегда забыть обо мне. Он знал, что я сделал. Он знал, почему Бойл оказался в лимузине. Вместо этого он вновь пригласил меня к себе. Как заявил он мне в тот день, верность дорогого стоит. Особенно теперь. Даже после Белого дома. Даже в Малайзии. Даже на конференции сотрудников страховой корпорации.
У меня сводит скулы от желания зевнуть во весь рот. Я стискиваю зубы, пытаясь сдержаться.
— Вам скучно? — интересуется заместитель премьер-министра, демонстрируя явное неудовольствие.
— Н-нет… вовсе нет, — извиняюсь я, свято соблюдая первое правило дипломатии. — Просто… разница в часовых поясах… мы только что прилетели, так что я еще не адаптировался…
Прежде чем я успеваю закончить, он поворачивается ко мне:
— Вам следовало бы…
При виде моего лица слова замирают у него на губах. Ненадолго. Как раз настолько, чтобы внимательно рассмотреть меня.
Инстинктивно я пытаюсь улыбнуться. От некоторых привычек избавиться невозможно. Левая половина моего рта приподнимается, правая остается недвижимой, отказываясь повиноваться.
В тот день на гоночном треке Бойл погиб. Но он был не единственным пострадавшим.
— …принять мелатонин, — запинаясь, договаривает заместитель премьер-министра, все еще не сводя глаз с заглаженных рубцов у меня на щеке.
Они перекрещиваются, как замысловатая транспортная развязка. Поначалу шрамы были ярко-фиолетовыми. Сейчас они лишь капельку темнее белой как мел кожи. Но их до сих пор невозможно не заметить.
— Мелатонин, — повторяет он, теперь глядя мне прямо в глаза. Заместителю премьера неловко, что он так на меня смотрит.
Но ничего поделать с собой он не может. Он вновь украдкой бросает взгляд на мою щеку, потом переводит его на мой рот, правая сторона которого слегка провисает. Большинство людей считают, что я перенес инсульт. Потом они замечают шрамы.
— Это очень помогает при пересечении часовых поясов, — добавляет он, снова глядя мне в глаза.
Пуля, разорвавшая мне щеку, называлась «Разрушитель» и была предназначена для того, чтобы при ударе разлетаться на осколки и рвать кожу, а не проходить навылет. Именно это случилось, когда она, срикошетив от бронированной крыши лимузина, разлетелась на куски, которые и изуродовали мое лицо. Врачи качали головами и сходились на том, что в случае прямого попадания рана, наверное, была бы не такой рваной, но сейчас моя щека выглядела так, словно в нее впилась пара десятков крошечных ракет. Чтобы причинить жертве еще большую боль, Нико позаимствовал грязный трюк у шахидов-самоубийц с Ближнего Востока, которые смачивают свои пули и бомбы крысиным ядом, поскольку он замедляет свертываемость крови, вызывая мучительные и обильные кровотечения. Его фокус вполне удался. К тому времени, когда ко мне добрались агенты Службы, я так истек кровью, что они накрыли меня пластиком, посчитав мертвым.
Рана превратила мой лицевой нерв в грушу для битья. Я быстро узнал, что у него есть три ответвления: первое подводит нервные окончания ко лбу… второе управляет щеками… а третье, которое и оказалось поврежденным, обеспечивает артикуляцию губ. Вот почему одна половина рта у меня провисает… и вот почему, когда я говорю, губы смыкаются не в центре… и поэтому улыбка у меня плоская, как у пациента зубного врача, которому вкололи новокаин. Помимо этого, теперь я не могу пить через соломинку, свистеть, целоваться (не то чтобы желающие выстраивались в очередь) и прикусывать верхнюю губу, на что, оказывается, приходится затрачивать намного больше сил, чем я полагал. Впрочем, с этим можно жить. А вот взгляды причиняют мне физическую боль.
— Мелатонин, да? — переспрашиваю я и отворачиваюсь, чтобы ему не на что было смотреть.
Это не очень помогает. Мы всегда храним в памяти лицо. В нем заключается наше своеобразие. Оно показывает, какие мы на самом деле. Хуже всего то, что выражение лица несет в себе примерно две трети информации, которую мы получаем от общения друг с другом. И если вы потеряли это выражение — как случилось со мной, — социальные последствия оказываются катастрофическими.
— Несколько лет назад я принимал его… может быть, мне стоит попробовать снова.
— Думаю, он вам понравится, — уверяет заместитель премьер-министра. — Вам наверняка станет лучше.
Он вновь отворачивается к залитому светом рампы профилю президента, но я уже услышал новые нотки в его голосе. Они едва уловимы, но безошибочны. Для того чтобы понять, что к вам почувствовали жалость, переводчик не требуется.
— Я должен… мне нужно проверить, привезли ли мед и чай, — говорю я и отступаю на шаг. Заместитель премьер-министра не дает себе труда повернуться.
Пробираясь в темноте за кулисами Центра сценического искусства, я протискиваюсь между пальмой из папье-маше и гигантским зазубренным утесом из пенопласта — декорациями постановки «Король-лев», главный персонаж которой сейчас находится от меня по другую сторону театрального занавеса.
— …многие страны обращают в сторону Соединенных Штатов Америки свои взоры, полные надежды, которую мы просто не имеем права недооценивать… — доносится до меня голос Мэннинга, который, похоже, перешел к более содержательной и серьезной части своего выступления.
— …даже сейчас, когда нас ненавидят во многих уголках света, — шепчу я про себя.
— …даже сейчас, когда нас ненавидят во многих уголках света, — вторит мне голос президента.
Эти слова говорят о том, что его выступление продлится еще сорок одну минуту из запланированных пятидесяти семи, включая момент, который наступит ровно через тридцать секунд, когда президент откашляется и сделает трехсекундную паузу, чтобы показать, насколько он серьезен. Куча времени, чтобы перевести дух.
У двери в задней части сцены стоит еще один агент Секретной службы. Джей. У него толстый приплюснутый нос, приземистое квадратное телосложение и самые женственные руки, которые мне когда-либо приходилось видеть.
Кивнув в знак приветствия, он замечает капли пота у меня на лбу.
— С тобой все в порядке? — Как и все прочие, он украдкой бросает взгляд на мои шрамы.
— Просто устал. Эти полеты в Азию меня доконают.
— Мы все тоже ведь не спали, Уэс.
Типичный служака. Никакого сочувствия.
— Послушай, Джей, я должен проверить, доставили ли президенту мед, ладно?
Позади меня, на сцене, президент откашливается. Раз… два… три…
В то мгновение, когда он начинает говорить, я распахиваю металлическую дверь и выхожу в длинный, освещенный лампами дневного света бетонный коридор, который ведет мимо гримерных. Работа Джея состоит в том, чтобы предотвратить любую мыслимую и немыслимую угрозу с этой стороны. Я же, учитывая, что у меня осталось всего сорок минут, должен предотвратить собственное истощение и изнеможение. К счастью, я нахожусь как раз в том месте, где можно прилечь и передохнуть.
Справа от меня по пустому коридору должна быть комната с табличкой «Гримерная 6». Я видел ее, когда мы шли на сцену. Там наверняка есть кушетка или хотя бы стул.
Я дергаю за ручку, но она не поворачивается. Та же самая картина повторяется и с «Гримерной 5», напротив. Черт возьми! Должно быть, из-за того, что у нас так мало агентов, для пущей безопасности их просто заперли.
Двигаясь зигзагом, я поочередно тыкаюсь в двери гримерных. 4… 3… 2. Заперто, заперто, заперто. Мне остается лишь большая комната под номером 1. Увы, на ней красуется табличка «Использовать только в крайнем случае».
«Использовать только в крайнем случае» — это наш код, обозначающий личную комнату президента. Большинство людей полагают, что она предназначена исключительно для отдыха. Мы же используем ее для того, чтобы оградить президента от толп желающих пожать ему руку и сфотографироваться, включая представителей принимающей стороны, которые обычно бывают хуже всех. Пожалуйста, всего только один снимок, господин президент. Плюс ко всему, в комнате имеется телефон, факс, фрукты, легкая закуска, полдюжины букетов (которые мы никогда не заказываем, но которые нам все равно присылают), газированная вода, азиатский чай и… как нам продемонстрировали во время ознакомительной экскурсии… приемная, в которой стоит диван с двумя мягкими подушками.
