Саймон Тойн - Соломон Крид. Искупление
Мимо пронесся указатель с надписью большими старомодными буквами, гласившей, что путешественники въезжают в «Историческую часть города Искупление». И все вдруг оживилось. Аккуратными рядами потянулись пастельных цветов домики за выкрашенными в белое штакетными изгородями, прилично мощенные улицы. В тени тополя Соломон заметил фургон «Уэллс Фарго». Лошади были привязаны за вожжи к деревянному брусу, идущему вдоль корыта с водой, которую доставлял древний с виду насос. Животные пугливо озирались, чуя дым пожара и желая поскорее убежать. Соломон понимал их. Ему тоже хотелось бежать прочь от огня, прочь от этого города и странного чувства долга перед умершим человеком.
– У Джеймса Коронадо была семья? – спросил Соломон.
– Холли, – ответила Глория, прикрепляя пластырь на обожженное плечо. – Жена.
– Холли Коронадо. Может, мне стоило бы поговорить с ней?
– Не слишком хорошая идея. – Морган покачал головой.
– Почему?
– Холли только что похоронила мужа. Мне кажется, она хочет, чтобы ее оставили в покое.
– Она может знать, кто я.
Морган поерзал, словно сиденье вдруг сделалось неудобным.
– В такое время лучше оставить ее одну.
– Странный обычай – оставлять людей одних в то время, когда они особенно нуждаются в поддержке. Вам так не кажется? Если ее муж знал меня, возможно, знает и она. И вероятно, обрадуется, увидев старого друга.
– Если хотите, я могу запустить проверку на ваше имя, – предложил шеф полиции, доставая из кармана телефон. – Посмотрим, что всплывет.
Интересно, отчего Морган так не хочет, чтобы лишившийся памяти незнакомец говорил с вдовой? Тогда тем более стоит с ней встретиться. Соломон наблюдал, как полицейский набрал номер и равнодушно уставился на каталку, ожидая ответа.
– Эй, Роллинс, это Морган. Запусти-ка на проверку имя. Соломон Крид.
Он глянул на книгу, проверяя, как пишется имя, и снова воззрился на каталку.
– Он шести футов росту, лет двадцати пяти – тридцати, европеоид – и по-настоящему белый. То есть белая кожа, белые волосы.
Морган кивнул.
– Да, как у альбиноса.
Последнее слово он почти выплюнул, потянул, как если бы выговаривал «ниг-гер».
– Нет, я подожду. Пропусти через НЦКИ – может, выловишь что-нибудь.
У Соломона неприятно засосало под ложечкой. НЦКИ – это Национальный центр криминальной информации. Морган проверял, не находится ли странный гость в текущем розыске и нет ли у него судимостей. А раз Соломон знал, что такое НЦКИ, – значит мог и находиться в его базе данных.
Соломон снова взглянул на себя: белая кожа прямо-таки сияет в ярком свете, ни следа пигмента, никаких отметин, кроме выжженной на плече буквы «I», теперь спрятанной под повязкой. Чистая страница, а не человек. Он скрестил на груди руки, чувствуя себя без рубашки уязвимым и выставленным напоказ.
«Скорая помощь» свернула с главной улицы, и взору открылось белоснежное здание церкви – на взгляд Соломона, слишком большой для такого маленького городка. Крытый медью шпиль вонзался в пустынное небо. Вид церкви тронул память, шевельнул нечто, уже живущее в ней. Или показалось? Морган сказал, что нательный крест – копия алтарного креста. Соломону захотелось выскользнуть из пут, сковывавших ноги, вырваться из «скорой», чтобы побежать и посмотреть самому.
– Да, я на связи, – проговорил в телефон шеф полиции. – Ладно, спасибо.
Он отключился и сообщил, запихивая книгу в карман сложенного пиджака:
– Думаю, вам будет приятно узнать, что вы – не в базе криминальных данных.
Голос Моргана звучал чуточку разочарованно. Соломон тоже немного огорчился. Все же пусть и оказался бы преступником, но хоть какая информация о себе.
«Скорая» притормозила, свернула и остановилась у большого каменного здания. Глория вручила Соломону рубашку, с профессиональной сноровкой протолкнулась мимо копа и распахнула задние двери. В салоне будто взорвались жара и свет. Глория обернулась, передвинула защелку, удерживающую каталку, – снаружи тут же появился водитель, готовый помочь ее выкатить.
– Я могу идти сам, – сказал Соломон, просовывая руки в рукава.
– Не можете. Таковы правила больницы, – строго заметила Глория. – Лягте.
Водитель дернул, и каталка выскользнула наружу. Лязгнули, распрямляясь, стальные опоры. Соломон зажмурился – солнце было невыносимым.
– Я здоров.
Чуть приоткрыв глаза, он увидел надпись медными буквами на фасаде: «Кинг комьюнити хоспитал».
– Сэр, вы ранены, и у вас амнезия.
– А как насчет реакции зрачков на свет? Что-нибудь аномальное? – заслоняя глаза ладонью, спросил Соломон.
– Реакция нормальная… постойте-ка, у вас есть медицинское образование?
– Возможно. Оба моих зрачка одинаковы и реагируют на свет?
В том, что они активно реагируют прямо сейчас, Соломон нисколько не сомневался.
– Да.
– Тогда мне ни к чему ехать в больницу, – резюмировал Соломон, отстегивая защелки на ремнях, удерживающих ноги.
Коснувшись босыми ступнями земли, он сразу ощутил себя спокойнее. Водитель шагнул вперед, Соломон передвинул каталку, отгородившись. Хотелось броситься прочь, поскорее удрать от этих людей. Но еще рано. Не время. Морган вылез из «скорой». В его руке болтался пиджак с торчавшей из кармана книгой.
– Почему бы вам просто не пойти в больницу и не позволить сделать тесты? Лучше уж подстраховаться, чем потом жалеть.
– Мой пиджак. – Соломон протянул руку.
– Хотите его забрать? Тогда сначала…
Соломон толкнул каталку к Моргану. Та громко лязгнула. Шеф полиции, взмахнув рукой, инстинктивно отпрянул – и край пиджака на мгновение оказался в досягаемости Соломона, который выхватил одежду и шагнул назад прежде, чем полицейский осознал, что же именно произошло.
– Мне не нужно в больницу, – повторил Соломон, продевая руки в рукава и отступая от каталки, чужих людей и всего, что они хотели с ним сделать. – Мне нужно в церковь.
11
Закрыв дверь офиса, мэр Кэссиди скинул пиджак, позволив тому упасть на пол, затем встал прямо под вентилятором в потолке, распустил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Воротник намок от пота.
Похороны превратились в катастрофу. Великолепно задуманный жест, спектакль городской скорби в историческом месте пошел насмарку из-за пожара. Все разъехались, не дождавшись конца церемонии. Поначалу уехало несколько человек, но потом оставшиеся услышали звук сирен и, осознав, насколько быстро поднимается дым и в какую сторону движется, побежали наперегонки, толкая друг друга. Трудно их винить. У всех дома́, работа. Есть за что бояться. Но хоть бы немного солидарности, желания поддержать человека в горе.
О том, из-за чего начался пожар, не хотелось даже думать.
В кармане зажужжал телефон, и сердце мэра будто стиснула невидимая рука. Он посмотрел на валявшийся пиджак. Телефон дрожал под черной тканью, словно запутавшееся и пытавшееся выбраться насекомое. Присмотревшись, мэр заметил в ткани дырочку, и его захлестнула злость. Чертова моль! Да она по всему дому! Кэссиди жили здесь с тех пор, как пращур Джек построил этот дом, а теперь его жрут, растаскивают волоконце за волоконцем. Все разваливается.
Телефон прекратил жужжать, и в кабинет вернулась тишина. Звонить мог кто угодно. Пожар полз к городским окраинам – наверняка множество людей хотело сесть мэру на шею, желая, чтобы он руководил, утешал, разъяснял. Все чего-то от него хотели. И только ему никто не мог ничего дать, ничем не мог помочь. Уже не мог.
Кэссиди бросил взгляд на фотографию на письменном столе. Стелла в саду, под жакарандой, с солнцем в волосах – за год до того, как ее изгрыз рак, отнял волосы, а затем и жизнь. С того дня, как мэр впервые стоял над могилой Стеллы, минуло уже шесть лет, но он до сих пор тосковал о жене. Особенно в последние несколько месяцев, когда так хотелось поговорить, разделить груз сомнений, услышать, что ради очень хорошего можно сделать плохое и что Бог поймет и простит.
Телефон у ног зажужжал снова – будто затрепыхалось в последний раз умирающее насекомое – и умолк.
Мэр запрокинул голову и позволил холодному воздуху окатить с ног до головы. Кэссиди ощущал себя разбитым. Побежденным. Хотелось лечь на пол рядом со смятым пиджаком и заснуть, закрыть глаза, отрезать от себя обваливающийся, траченный молью мир и провалиться в блаженное забытье. Тут невольно позавидуешь пьяницам, которые хватаются за бутылку и топят в ней все свои беды. Но мэр недаром звался Кэссиди. Его имя присутствовало на половине городских зданий. Кэссиди не напиваются, не валятся на пол, забывая о долге. А его долг был огромен: и перед городом, и перед людьми, и перед вдовой, оставленной стоять в одиночестве над могилой мужа, и перед надвигающимся пожаром. Перед всеми и всем. Кэссиди ощущал себя пленником, связанным собственной кровью, именем, поколениями тех, чьи кости лежали в городской земле.
