Джон Гришэм - Рэкетир
— Доброе утро, мистер Марвин, — говорю я с фальшивой улыбкой, останавливая его перед столовой.
— В чем дело, Баннистер? — цедит он.
Я подаю ему лист бумаги, официальный бланк заявления. Он берет его и делает вид, что читает. Меня подмывает помочь ему с длинными словами, но я прикусываю язык.
— Мне нужно к начальнику, — вежливо говорю я.
— Зачем тебе к начальнику? — спрашивает он, все еще пытаясь прочесть нехитрое заявление.
Мои дела с начальником тюрьмы не касаются ни СИСа, ни кого-либо еще, но напомнить об этом Даррелу — значит навлечь на себя неприятности.
— Моя бабка при смерти, мне бы хотелось побывать на ее похоронах. Это всего в шестидесяти милях отсюда.
— Когда она умрет, по-твоему? — спрашивает этот умник.
— Скоро. Пожалуйста, мистер Марвин. Я много лет с ней не виделся.
— Начальник тюрьмы ничего такого не разрешает, Баннистер, пора бы знать.
— Я знаю, но у него передо мной должок. Несколько месяцев назад я консультировал его по одному юридическому вопросу. Пожалуйста, передайте ему заявление.
Он складывает бумагу и сует в карман.
— Ладно, но учти, это напрасный труд.
— Спасибо.
Обеих моих бабушек давно нет в живых.
В тюрьме ничего не делается ради удобства заключенного. На положительный или отрицательный ответ на любое заявление должно требоваться несколько часов, но это было бы слишком просто. Проходит четыре дня, прежде чем Даррел сообщает, что мне надлежит явиться в кабинет начальника тюрьмы завтра в десять утра. Опять фальшивая улыбка.
— Спасибо.
Начальник тюрьмы — самодержец в своей маленькой империи, с понятным самомнением царька, правящего при помощи указов или воображающего, что правит. Начальники все время меняются, и понять смысл всех этих замен невозможно. Повторяю, реформа нашей тюремной системы — не мое дело, и меня совершенно не волнует, что происходит в корпусе администрации.
Сейчас начальником у нас Роберт Эрл Уэйд, работник коррекционной системы, воплощение делового подхода. Недавно он развелся во второй раз, по сему случаю я втолковывал ему азы законов Мэриленда об алиментах. Когда я вхожу к нему в кабинет, он не встает, не подает мне руку, не утруждает себя вежливостью.
— Хэлло, Баннистер, — бросает он и указывает на пустой стул.
— Здравствуйте, мистер Уэйд. Как ваши дела? — Я сажусь.
— Я свободный человек, Баннистер. Жена номер два теперь история. Никогда больше не женюсь!
— Приятно слышать. Рад был помочь.
После этой короткой разминки он листает блокнот и говорит:
— Я не могу отпускать вашего брата домой на каждые похороны. Вы должны это понимать, Баннистер.
— Похороны ни при чем, — говорю я. — У меня нет бабушки.
— Тогда какого черта?
— Вы следите за расследованием убийства судьи Фосетта в Роаноке?
Он хмурится и откидывает голову, как будто услышал оскорбление. Я проник к нему по ложному поводу, что непременно считается нарушением режима в каком-нибудь из бесчисленных федеральных руководств. Он еще не решил, как реагировать на услышанное, поэтому, качая головой, повторяет:
— Какого черта?
— Убийство федерального судьи. Пресса только об этом и пишет.
Трудно поверить, что он умудрился пропустить всю эту историю, хотя совершенно не исключено. То, что я читаю по несколько газет в день, еще не значит, будто остальные делают то же самое.
— Федерального судьи? — переспрашивает он.
— Вот именно. Его нашли вместе с любовницей в домике на берегу лесного озера на юго-востоке Виргинии. Обоих застрелили.
— Ну да, я читал. Но вы-то тут при чем?
Он раздражен моим враньем и соображает, как меня наказать. Могущественный начальник тюрьмы не может допустить, чтобы его грубо использовал простой заключенный. Роберт Эрл вращает глазами, придумывая кару.
Мой ответ должен прозвучать как можно драматичнее, чтобы Уэйд не счел его смешным. У заключенных слишком много свободного времени, вот они и изобретают прихотливые доказательства своей невиновности, придумывают теории заговоров, начитавшись статей о нераскрытых преступлениях, копят секреты, чтобы обменять их на условно-досрочное освобождение. Короче говоря, заключенные только и думают, как бы освободиться, и Роберт Эрл, ясное дело, всего этого навидался и наслушался.
— Я знаю, кто убил судью, — провозглашаю я с максимальной серьезностью.
К моему облегчению, мои слова не вызывают у него улыбки. Он отъезжает в кресле, теребит подбородок, несколько раз кивает.
— Как же вы набрели на эти сведения?
— Я встретил убийцу.
— Здесь или вне лагеря?
— Этого я вам сказать не могу, господин начальник. Но я говорю правду. Судя по тому, что пишут, расследование ФБР ничего не дает. И не даст.
У меня безупречное дисциплинарное досье. Я ни разу не сказал грубого слова сотруднику тюрьмы, никогда не жаловался. У меня в камере нет ничего недозволенного, даже лишнего пакетика сахара из столовой. Я не играю в азартные игры и не беру в долг. Я помогал с решением юридических проблем десяткам заключенных и даже нескольким сотрудникам, включая самого начальника тюрьмы. Библиотека у меня содержится в образцовом порядке. Иными словами, я заслуживаю доверия, хотя и заключенный.
Он кладет локти на стол и скалит желтые зубы. У него темные круги под вечно влажными глазами пьяницы.
— Позвольте мне угадать, Баннистер. Вы намерены поделиться информацией с ФБР, заключить сделку и выйти на свободу. Правильно?
— Совершенно верно, сэр. Это и есть мой план.
Теперь его разбирает смех — вернее, пронзительное кудахтанье, само по себе уморительное. Откудахтавшись, он спрашивает:
— Когда вы освобождаетесь?
— Через пять лет.
— Ничего себе сделка! Называете имя — и здравствуй, свобода, на пять лет раньше срока?
— Все просто, проще не придумаешь.
— Что вы хотите от меня, Баннистер? — рычит он, забыв про смех. — Чтобы я позвонил фэбээровцам и сказал, что тут у меня один знает убийцу и готов заключить сделку? Им, наверное, звонят с этим по сто раз в день, все больше придурки, мечтающие о вознаграждении. Зачем мне рисковать своей репутацией, ввязываясь в ваши игры?
— Потому что я знаю правду, кроме того, вам известно: я не придурок и не болтун.
— Почему бы вам самому им не написать, зачем втягивать меня?
— Напишу, если хотите. Но вы все равно в это включитесь, поскольку ФБР мне поверит, вот увидите. Мы заключим сделку, и я освобожусь. А вы обеспечите поддержку.
Он откидывается в кресле, будто раздавленный должностными обязанностями, подпирает кончик носа большим пальцем.
— Знаете, Баннистер, на сегодня у меня во Фростбурге шестьсот два человека, и вы последний из них, кого я ждал в своем кабинете с такой сумасшедшей затеей. Последний из всех!
— Благодарю вас.
— Не стоит благодарности.
Я наклоняюсь вперед и смотрю ему прямо в глаза.
— Послушайте, господин начальник, я знаю, о чем говорю. Понимаю, вам трудно доверять заключенному, но все равно, выслушайте меня. Я располагаю чрезвычайно ценной информацией, которую ФБР схватит, как горячий пирожок. Пожалуйста, позвоните им.
— Даже не знаю, Баннистер… Мы оба предстанем дураками.
— Пожалуйста!
— Я подумаю. А теперь проваливайте. Скажете Марвину, что я отказал вам в поездке на похороны.
— Да, сэр. Спасибо.
Интуиция мне подсказывает, что начальник тюрьмы не пропустит небольшого развлечения. Управление лагерем нестрогого режима с покладистым контингентом — скучное занятие. Почему бы не принять участие в расследовании самого громкого убийства в стране?
Выйдя из административного корпуса, я пересекаю квадратный двор, центр нашего лагеря. По одну его сторону стоят два спальных корпуса на сто пятьдесят человек каждый, по другую — еще два таких же. Восточный и западный кампусы прямо как в небольшом симпатичном колледже.
Дорогого мистера Марвина я нахожу в надзирательской дежурке рядом со столовой. Если я туда войду, то меня шлепнут или вздернут. Но стальная дверь открыта, и я вижу, что там происходит. Марвин развалился на складном стуле, в одной руке у него стаканчик с кофе, в другой жирное пирожное. Он зубоскалит с двумя СИСами. Если эту троицу зацепить крюками за шеи и взвесить на весах для мясных туш, то вместе они потянут на тысячу фунтов.
— Чего тебе, Баннистер? — бурчит Даррел при виде меня.
— Просто хотел вас поблагодарить, сэр. Господин начальник отказал, но все равно спасибо.
— Вот видишь, Баннистер. Прими мои соболезнования.
После этого кто-то из надзирателей пинком захлопывает дверь прямо перед моим носом. Стальной лист гудит и вибрирует, и от этого меня пробирает дрожь. Знакомый звук!
Мой арест. Городской «Сивик клаб» устраивал по пятницам ленч в историческом отеле «Джордж Вашингтон», всего в пяти минутах пешком от моей работы. В клубе состояло человек семьдесят пять — все, за исключением троих, белые. В тот день я был там вообще единственным черным, но это не важно. Я сидел за длинным столом, жевал неизбежную резиновую курицу с холодным горошком и болтал с мэром и с каким-то страховым агентом. От обычных тем — погоды и футбола — мы перешли к политике, но, как всегда, осторожно. Это был типичный ленч в «Сивик клаб»: полчаса на еду и еще полчаса на чью-нибудь скучную речь. Только в тот памятный день мне не было суждено насладиться речью.
