Джон Kаppe - В одном немецком городке
Вид у Прашко бы такой, словно он всю ночь провозился в редакции над газетой. Он появился из двери, за которой были расположены торговые киоски, и в куртке нараспашку, засунув руки в карманы, прошествовал через зал, задевая по дороге за все столики и ни перед кем не извиняясь. Это был грузный, неопрятный мужчина; коротко подстриженные волосы с сильной проседью; мощная грудная клетка незаметно переходила в еще более мощный живот; сдвинутые на лоб очки придавали ему вид гонщика. Следом за ним шла девушка с портфелем: апатичное, почти лишенное выражения лицо ее производило впечатление не то скучающего, не то чрезмерно целомудренного; у нее были темные, очень густые волосы.
– Суп! – заорал Прашко на весь ресторан, как только они обменялись рукопожатиями.– Подайте нам суп. И что– нибудь для нее.– Официант, слушавший последние известия по радио, приглушил приемник, как только завидел Прашко, и с готовностью скользнул к нему. Медные зубчики подтяжек крепко впивались в засаленный край брюк, облегавших объемистый живот Прашко.– Вы тоже трудитесь здесь? – спросил он и пояснил: – Она ничего не понимает. Ни на одном языке, черт побери. Nicht wahr, Schatz (Не правда ли, сокровище мое? (нем.))? Ты глупа, как овца. Так что у вас за дела? – Он говорил по-английски свободно, с легким американским акцентом, почти полностью заглушавшим всякий другой, если он у него был.– Вас скоро назначат послом?
– Боюсь, что нет.
– А это кто с вами?
– Приезжий.
Прашко очень внимательно поглядел на Тернера, потом на Брэдфилда и снова на Тернера.
– Какая-то девчонка крепко осерчала на вас?
На лице его двигались только глаза. Но плечи настороженно приподнялись, и голова инстинктивно ушла в плечи: он был весь начеку. Левой рукой он взял Брэдфилда за локоть.
– Это хорошо,– сказал он.– Это отлично. Люблю перемены. Люблю новых людей.– Голос его звучал на одной ноте, короткие фразы ложились тяжело; это был голос конспиратора, человека, выработавшего в себе долголетнюю привычку говорить так, чтобы его нельзя было подслушать.– Так зачем вы пожаловали? Узнать личное мнение Прашко? Голос оппозиции? – Он пояснил Тернеру: – Когда создается коалиция, оппозиция превращается в привилегированный клуб.– Он громко расхохотался своей шутке, и Брэдфилд рассмеялся тоже.
Официант подал суп-гуляш, и Прашко быстрыми, беспокойно-настороженными движениями своей здоровенной ручищи мясника принялся вылавливать кусочки говядины.
– Так зачем же вы пожаловали? Может, хотите отправить телеграмму своей королеве? – Он ухмыльнулся.– Весточку от ее бывшего подданного? О'кей! Пошлите ей телеграмму. Только на черта ей знать, что думает Прашко? И вообще кого это интересует? Я – старая шлюха.– Это было адресовано непосредственно Тернеру.– Они небось так говорили вам? Я был англичанином, я был немцем, я, черт побери, стал почти американцем. Я был в этом борделе дольше всех прочих шлюх. Вот почему я уже стал никому не нужен. Меня имели все. Сообщали они вам об этом? И левые, и правые, и центр.
– Кто из них обладает вами теперь? – спросил Тернер. Не сводя глаз с изуродованного лица Тернера, Прашко поднял руку и сделал выразительный жест – потер кончиком большого пальца средний и указательный.
– Знаете, что такое политика? Купля-продажа. Деньги на бочку. Все остальное – куча дерьма. Дипломатия, договоры, союзы – все дерьмо. Может быть, мне следовало оставаться марксистом. Так, значит, они теперь взяли да и ушли из Брюсселя? Это печально. Да, да, это очень печально. Вам теперь не с кем вести переговоры.
Он разломил булочку и окунул половинку в суп.
– Скажите вашей королеве, что Прашко говорит: англичане – лживые, вонючие лицемеры. Ваша супруга в добром здравии?
– Вполне, благодарю вас.
– Давненько я не обедал там у вас наверху. Вы по– прежнему живете в этом гетто? Ничего себе местечко. Не обращайте внимания. Меня никто не может долго вы носить. Вот почему я меняю партии,– пояснил он Тернеру.– Когда-то я считал себя романтиком – вечно в погоне за голубым цветком. Теперь, должно быть, мне просто все приелось. Друзья, женщины, господь бог – везде одно и то же. Все они преданные. И все они вас обманывают. И все подонки. Бог мой! Скажу вам еще кое-что: новых друзей я предпочитаю старым. Кстати, у меня новая жена – как она вам нравится? – Взяв молодую женщину за подбородок, он приподнял ее лицо, как бы желая продемонстрировать ее в наиболее выгодном ракурсе; она улыбнулась и слегка похлопала его по руке.– Я сам себе поражаюсь,– продолжал он, прежде чем кто-либо из них успел сообразно обстоятельствам ответить на вопрос.– Было время, когда я мог бы ползать на своем жирном брюхе, лишь бы залучить ваших вшивых англичан в Европу. А теперь вы обиваете у нас пороги, и мне наплевать,– Он пока чал головой. – Право, я сам себе изумляюсь. Но таков ход истории, надо полагать. А может быть, таков я. Может быть, меня просто влечет к сильным мира сего; может быть, я люблю вас, потому что вы были сильны, а теперь я ненавижу вас, потому что вы – ничто. Вчера ночью они убили какого-то мальчишку, вы слышали об этом? В Хагене. Передавали по радио.
Он взял с подноса рюмку водки. Бумажная подставка прилипла к ножке. Он оторвал ее.
– Одного мальчишку. И одного старика. И одну полоумную библиотекаршу. Пусть даже целую футбольную команду. Это еще не Армагеддон.
В окно видны были длинные серые колонны, замершие в ожидании на набережной. Прашко обвел рукой зал.
– Поглядите на все это дерьмо. Все бумажное. Бумажная демократия, бумажные политики, бумажные орлы, бумажные солдатики, бумажные депутаты. Кукольная демократия. Стоит Карфельду чихнуть, как мы пускаем в штаны. Знаете почему? Потому чтоон, черт побери, слишком близок к истине.
– Вы, значит, принадлежите к его сторонникам? Так я вас понял? – спросил Тернер, делая вид, что не заме чает рассерженного взгляда Брэдфилда.
Прашко доел свой суп; он почти все время не сводил глаз с Тернера.
– Мир молодеет с каждым днем,– сказал он.– Карфельд – куча дерьма, пусть так. Ладно. Но мы богатеем, вы это видите, приятель? Мы едим, пьем, строим дома, по купаем машины, платим налоги, ходим в церковь, делаем детей. Теперь мы хотим получить что-нибудь подлинное. Вы знаете, что это такое, приятель?
Он по-прежнему не сводил глаз с изуродованного лица Тернера.
– Иллюзии. Короли и королевы. Семейство Кеннеди, де Голль, Наполеон, баварские герцоги Виттельсбахи и Потсдам. К черту, мы больше не захолустная деревня. Да, кстати, что вы скажете насчет нынешних студенческих бес порядков в Англии? Что думает об этом ее королевское величество? Может, вы мало даете им карманных денег? Молодежь! Хотите знать кое-что про молодежь? Я скажу вам.– Теперь он обращался исключительно к одному Тернеру.– «Немецкая молодежь упрекает своих отцов за то, что они затеяли войну». Вот что вы слышите. Не проходит дня, чтобы какой-нибудь свихнувшийся умник не оповестил нас об этом через какую-нибудь очередную газету. Хотите знать настоящую правду? Они упрекают своих отцов за то, что те проиграли эту чертову войну, а не за то, что они ее начали: «Эй, вы! Где наша Империя, чтоб вас черт побрал?» Так же как и англичане, как я понимаю. Такое же дерьмо собачье. Все щенки одинаковы. Они хотят вернуть себе бога.– Он перегнулся над столом, почти вплотную придвинул свое лицо к Тернеру.– Слушайте, может, мы провернем дельце: мы вам – наличные, вы нам – иллюзии? Беда только в том, что мы это уже пробовали.– Он с разочарованным видом откинулся на спинку стула.– Мы как-то раз заключили такую сделку и получили от вас кучу дерьма. Вы не поставщики иллюзий. Вот почему мы не хотим больше слышать об англичанах. Они не умеют вести дела. Наш немецкий папенька Фатерланд предлагал руку и сердце вашей английской маменьке, но вы не явились на свадьбу.– Он снова расхохотался, смех его звучал фальшиво.
– Быть может, сейчас пришло время заключить этот союз? – намекнул Брэдфилд с усталой улыбкой важного государственного деятеля.
Краем глаза Тернер заметил двух людей – бледные лица, темные костюмы, замшевые туфли,– они молча заняли места за соседним столиком. Официант поспешно направился к ним, сразу распознав их профессию. И в эту минуту целая орава молодых журналистов ввалилась из вестибюля в ресторан. У некоторых в руках были газеты, заголовки кричали о Брюсселе и Хагене. Журналистами предводительствовал папаша Карл-Гейнц Зааб, он уставился на Брэдфилда с утрированной тревогой. За окном, в унылом внутреннем дворике, ряды пустых пластмассовых стульев походили на искусственные цветы, пробившиеся сквозь растрескавшийся асфальт.
– Вот эти подонки – это уже настоящие нацисты,– громко, на весь зал сказал Прашко, взмахнув жирной рукой в сторону журналистов.– Они высовывают языки, громко выпускают газы и воображают, что изобрели демократию. Куда провалился этот чертов официант – сдох?
– Мы разыскиваем Гартинга,– сказал Брэдфилд.
