Зверь в тени - Лури Джесс
А в те дни, когда с мамой все было в порядке, Глория возвращалась в свой старый дом, чтобы отвоевать у беспорядка очередной кусочек пространства. А потом они садились с мамой на переднем крыльце, попивали холодный чай и курили. Иногда даже смеялись! Однажды я подслушала, как Глория повинилась перед мамой, но та на нее только шикнула. После этого обе замолчали на несколько минут, а потом Глория сказала: «Я, пожалуй, еще повременю с отъездом из Пэнтауна. Мне нравится смотреть, как эти сукины сыны юлят и изворачиваются, прямо как ужи на сковородке».
После этих слов они обе снова хихикнули, но на этот раз их смешки прозвучали так, словно их подхватили другие женщины. А почти следом за этим разговором в нашей гостиной появились набор столового серебра и любимая, сплетенная в технике макраме сова с огромными глазищами из бусин Глории.
В один из дней, когда мама в саду обрезала кусты роз, а Джуни играла у Либби, я завела с Глорией разговор об отце. Как бы я ни старалась о нем не думать, но у меня это не получалось. Он все-таки был мне отцом, человеком, которым я когда-то больше всего восхищалась.
– Я его совсем не знала, – сказала я Глории, ощутив, как задрожал подбородок. – Думала, что знала, а на поверку оказалось, что нет.
Глория взглянула на меня и хмыкнула. Мы находились на кухне, она готовила к ужину фондю. Глория всегда готовила так, словно собиралась закатить пир на весь мир. Когда я спросила ее об этом, мать Морин пожала плечами. «Я делаю это сознательно, – сказала она. – Разве стоит жить по-другому?»
– Ты знала отца лишь с одной стороны, – пробормотала Глория, нарезая кубиками сыр. – И та его часть была настоящей.
Я открыла рот, намереваясь поспорить. Но женщина настойчиво повторила:
– Та часть была настоящей. Но и другая – плохая – тоже. Мужчины, сбившись в стаю, совершают порой ужасные вещи, которые никогда бы не сделали в одиночку. Это их не оправдывает. Но что есть, то есть. Заруби себе на носу.
Передняя дверь распахнулась.
– Глория, неси вазу, – донесся до нас мамин голос. – У меня столько цветов, что впору открывать магазин.
Но Глория не отвела глаз от моего лица.
– Ты научишься распознавать таких мужчин, склонных проявлять темную сторону своей личности. Это нетрудно, потому что обычно они пытаются переложить свой груз на тебя. Стараются смягчить твой гнев байками о том, как им тяжело и больно, заставляют тебя сомневаться в себе, уверяют тебя в своей безграничной любви. Кто-то делает это сразу, как Эд. Но большинство движутся к этому тихими шажочками. Как твой отец.
Мое сердце застучало, как бас-барабан.
– Встретишь на своем пути такого мужчину, – продолжила Глория, – сразу разворачивайся и уходи. Даже не оглядывайся. Ничего хорошего с ним не получится. Все хорошее у нас уже есть, здесь и сейчас. Все, что нам действительно нужно.
Глория произнесла эти слова в тот момент, когда, раздвинув нити янтарных бусин, в кухню протиснулась мать – с разрумянившимися щеками, обворожительной улыбкой. Даже больно было смотреть на ее красоту. В руках в перчатках она держала потрясающий букет роз необыкновенного миндального оттенка.
– Они почти так же прекрасны, как ты, Конни! – повернувшись к маме, воскликнула Глория.
Я уставилась на ее спину, поняв: это все. Это все, что она сочла возможным сказать мне об отце. Не поняв своего отношения к этому, я решила отложить раздумья на потом. Я так и не показала Глории дневник ее дочери. И уже усомнилась, что когда-нибудь покажу. Зачем? Он только усугубит боль этой женщины. Мы все равно не узнаем, кого боялась Морин – Джерома Нильсона или Эда Годо.
Подозреваю, что обоих. У Морин была отличная интуиция. Только она не всегда к ней прислушивалась.
***Бет решила поступать в университет Сент-Клауда, а не в колледж в Беркли. Она больше не ощущала себя в безопасности вдали от родителей.
– Пока так, – призналась она мне во время одного из еженедельных визитов. – Надеюсь, что это не навсегда. Сильную женщину не сломить.
Я улыбнулась ей в ответ, но я помнила, что увидела в ее глазах тогда, в хижине. А увидела я в них жуткое осознание того, что жизнь однажды рискует повернуться так, что ты уже не сможешь об этом забыть никогда. Да, теперь и я кое-что знала об этом и была рада, что Бет со мной рядом. Ее присутствие придавало миру красок, а мне уверенности.
Думаю, что и Бет помогало наше общение, хотя каждый раз, когда девушка приезжала к нам в гости, она врывалась в дом так, словно оставила утюг включенным. И только прикоснувшись ко мне или Джуни – к щеке, руке или волосам, – Бет выдыхала полной грудью. Тем не менее с каждым приходом к нам Бет оздоровлялась. Ее мышцы наливались силой, глаза становились ясней. Правда, она материлась по-черному. Я не знала, всегда ли она сквернословила или нет. Но для себя решила: если кто и заслужил ругаться, как сапожник, то это Элизабет Маккейн.
И Эд, и Рикки были мертвы. Рикки утонул и не всплыл, пока его тело не подняли водолазы. А об Эде позаботилась Бет в подвале. Она одолела его – того самого Эда, который, по свидетельству агента Райана, в ярости убил свою первую девушку, когда она решила его бросить, а потом промучил сутки походившую на нее официантку в Сент-Поле, пока та не попыталась убежать. Агент Райан был уверен, что Эд извлек из этого урок и намеревался держать Бет в темнице неопределенно долго.
Репортеры прозвали Бет «героиней, спасшей себя». Бет смеялась, читая подобные строки, но ее смех не звучал радостно.
«Я бы не отказалась от чьей-нибудь помощи», – бросила она как-то.
Иногда мы с Бет и Джуни усаживались на крыльце и хранили молчание, согретые теплом друг друга. А иногда Бет упрашивала меня сыграть на барабанах, и мы – все втроем – бежали к Глории. И по пути прихватывали Клода. Потом открывали гараж, зажигали лавовые лампы, и я ударяла палочками по барабанам. Джуни трясла бубном, Клод стучал по треугольнику, а Элизабет танцевала. Но никто не играл на бас-гитаре и не пел. Я еще не была готова к этому. Я изо всех сил старалась сохранять радостное выражение на лице, но временами сердце разрывалось: так тяжело, так горько было находиться в гараже без Бренды и Морин. Должно быть, Клод ощущал это тоже, потому что иногда он подходил ко мне и приобнимал – именно в тот момент, когда я больше всего в этом нуждалась.
Мы теперь – пара. Сперва, только начав встречаться, мы оба испытывали некоторую неловкость, даже стеснение. Но так было лишь до первого поцелуя. Я тогда так сильно напряглась, но стоило губам Клода – таким теплым, с таким приятным, сладковатым привкусом лимонада – найти мои губы, и меня до самых пяток пробрало желание навсегда остаться в объятиях этого парня. Я ощутила себя настолько желанной, любимой и защищенной, что расплакалась. Многие парни психанули бы из-за этого или, хуже того, подняли бы меня на смех. Но не Клод. Он расплакался вместе со мной.
***– Знаете, чем мы сегодня займемся? – спросила Бет, глядя в голубое небо.
Мы сидели на переднем крыльце, засушивали для гербария желтые листья, подобранные на лужайке. Прошел уже месяц с тех пор, как мы пошли в школу: Джуни в восьмой класс, я в одиннадцатый, а Бет на первый курс колледжа. В последнее время она стала немного раздражительной и беспокойной. Она никогда не жаловалась. Но похоже, ей было непросто жить в городке, где тебя все знали.
– Чем? – поинтересовалась Джуни.
Она начала укладывать волосы, как Бренда, а макияж теперь наносила умеренней, чем летом. И благодаря этому, наконец, стала выглядеть на свой возраст.
– Мы поедем в парк развлечений – в Вэллифейр, пока они не закрыли сезон, – с триумфом в голосе объявила Бет и, вытащив из кармана своих брюк из рубчатого плиса ключи, потрясла ими перед моими глазами: – Ты за?
– Конечно, – улыбнулась я. Всю последнюю неделю Бет учила меня водить, но я оказалась «трудной ученицей». – Только я ни за что не сяду за руль.
