Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
— Чего это он? — удивился Мануэл, кладя портфель и сверток с пирожными. — Думаю, мы еще не дошли до того, что надо докладывать, кто какую музыку слушает.
Жорже, глядя на пирожные, пожал плечами и, закурив, принялся играть с коробком спичек на столе.
— Итак, тебе нравятся «Битлз», — сказал Мануэл.
— Ясное дело, — сказал Жорже и, откинувшись на спинку кресла, выпустил в потолок струйку дыма.
— «Она меня любит, йе-йе-йе», — пропел Мануэл по-английски, чтобы показать, что он тоже не лыком шит.
— Она тебя любит, — сказал Жорже.
— Что?
— Она тебя любит, йе-йе-йе, а не меня.
Буркнув что-то, Мануэл сел за стол и оперся на него обеими руками. Жорже пожалел, что поправил его: еще разозлится и не угостит пирожными.
— Ну, что у нас сегодня? — осведомился Мануэл.
Жорже вновь сунул сигарету в рот и заглянул в бумаги.
— Все та же Мария Антония Мединаш, — сказал он и моментально понял, что угадал, с чего начать.
— A-а, да, — сказал Мануэл и нахмурился, точно припоминая, — девушка из Ригенгуша…
— Блондинка… с голубыми глазами.
— А я думал, что там одни арабы, — сказал Мануэл.
— Только не она, — сказал Жорже и облизнулся.
— Ладно, заткнись и съешь пирожное, — сказал Мануэл.
Жорже развернул кулек и взял два пирожных.
— Вкуснота. Легкий запах корицы в нашем офисе не помешает.
— Пусть приведут эту Мединаш, — сказал Мануэл.
Жорже потянулся к внутреннему телефону.
— Хочешь поговорить с ней или…
— Нет, только понаблюдаю, — сказал Мануэл.
Девушка стояла в комнате для допросов. Жорже поставил ее поближе к зеркалу. Мануэл вглядывался в ее лицо, осунувшееся от бессонницы. Голубые глаза припухли и ввалились. Яркая лампа заставляла ее часто моргать. Волосы девушки уже лоснились от грязи. Она была напугана, но старалась этого не показывать. Мануэл испытывал к ней жалость, смешанную с восхищением. Она стояла расправив плечи, в узкой серой кофточке, обтягивающей высокую грудь; юбка на ней была длинная, по щиколотку, а туфельки легкие, черные, аккуратные. Она была стройная и, несмотря на немытые волосы, производила впечатление чистоты.
Жорже начал все с тех же, уже набивших оскомину вопросов. Он допытывался, как к ней попали экземпляры коммунистической газеты «Аванти», обнаруженные в ее вещах при посадке на паром в Каиш-ду-Содре. Она отвечала все то же — что ничего не знает, что пачку газет взяла по ошибке. Нет, никто ей их не давал. Никаких имен она не знает. Где и кто печатает газету, тоже не знает. И не знает, где они ее хранят.
Жорже мучил ее часа два. Она стояла на своем. Когда он не знал, о чем еще ее спросить, то бил по щекам, заставлял делать приседания, пока она не начинала плакать. На третьем часе допроса он отправил ее обратно в камеру.
Охранник уложил девушку на жесткий деревянный топчан, привязал ремнями и приладил к ее голове наушники.
Сквозь щель в двери своей камеры за всеми этими манипуляциями наблюдал Фельзен — ему было любопытно, потому что с ним самим вот уже два года ничего не происходило. Интересовала его и девушка.
Жорже и Мануэл отправились обедать. Они съели рыбу и выпили белого вина. После обеда допросили еще четверых заключенных, и в пять часов Жорже отправился домой. Мануэл же спустился в камеру к девушке.
Мария Антония Мединаш лежала на голых досках, конвульсивно содрогаясь в ремнях. Бьющие ей в уши звуки от двери были почти не слышны. Мануэл выключил машину. Заложив руки за спину, он склонился над ней. Эдакий добрый доктор. Она глядела на него безумным взглядом, ошеломленная, испуганная. Тело ее все еще подрагивало. Грудь вздымалась.
Мануэл снял с нее наушники. Она сглотнула, перевела дух, смахнула со лба слипшуюся от пота прядь волос. Он присел на краешек топчана. Добрый папаша у постели больного ребенка.
— Вам пришлось нелегко, — сказал он как можно мягче. — Я знаю, каково это. Но теперь все позади. Вы сможете поспать и будете спать долго и крепко. А потом мы немного побеседуем с вами, и все будет хорошо, вот увидите.
Он потрепал ее по щеке. Ее рот странно скривился, и по щеке поползла слеза. Большим пальцем он смахнул слезу с ее щеки. Она открыла глаза. В ее взгляде была благодарность.
— Не надо сейчас ничего говорить, — сказал он. — Сначала выспитесь. А потом у нас будет время. Много времени будет.
Она закрыла глаза. Рот у нее расслабился, губы приоткрылись. Он снова надел на нее молчащие наушники и вышел, приказав охраннику проследить, чтобы в камеру никто не входил.
Мануэл поехал в Эшторил. Он был в прекрасном расположении духа, весел и возбужден. Ему хотелось побыть в домашнем кругу. Они ужинали вместе — отец, Пика, Педру. Атмосфера за столом была непринужденная; после дней невыносимой жары наконец-то можно было поесть с удовольствием. С общего согласия они решили в августе поехать в Бейру, окунуться в прохладу гор.
В два часа ночи Мануэл проснулся от звонка будильника. Сердце его прыгнуло, от волнения стало трудно дышать. Он оделся, сделал сандвич с сыром и поехал назад в тюрьму.
Охранник играл в карты где-то на другом этаже, и Мануэлу не сразу удалось его отыскать, чтобы взять ключи. Войдя в камеру, он запер дверь. Слышалось ровное дыхание девушки. Он расстегнул ремни, снял их с кровати. Девушка перевернулась на бок и свернулась калачиком. Он сел, положил руку ей на бедро и потряс за плечо. Она тихонько застонала, потом, тяжело вдохнув, заворочалась и испуганно вытаращила глаза, окончательно проснувшись.
— Не бойтесь, — сказал он.
Она отодвинулась от него и сидела теперь, вжавшись в стену спиной и подтянув ноги к самому подбородку. Одна ее туфелька упала на пол.
Он поднял ее. Она сунула ногу в туфлю. Она вспомнила его. Это тот, добрый.
— Я вам кое-что принес, — сказал он и протянул ей завернутый в бумажную салфетку сандвич.
— Пить, — хрипло попросила она.
Он взял у охранника глиняный кувшин с водой. Она долго пила, вода выплескивалась, стекала по подбородку. Она посмотрела на сандвич и съела его. Потом опять принялась пить, как бы впрок.
Мануэл предложил ей сигарету. Она не курила. Он закурил сам и походил взад-вперед по камере. Он отдал ей последнее из купленных утром пирожных. Она с жадностью съела и его. Потом задумалась: странный какой-то тип. Хотя все они одинаковы.
Мануэл неожиданно сел на топчан, придвинулся к ней так близко, что она отпрянула. Он раздавил ногой окурок, глядя на ее шею.
— Чем вы занимались в Ригенгуше? — спросил он.
— Работала на ткацкой фабрике. Ткала mantas, одеяла.
— Разве фабрика на лето закрывается?
— Нет. Но мне дали отпуск навестить дядю.
Сказала и тут же пожалела. На дядю она еще ни разу не ссылалась. Мануэл насторожился, но до поры до времени оставил это без внимания. В конце концов, все так или иначе выяснится. Она обхватила руками коленки, словно это могло ей помочь не сболтнуть еще чего-нибудь. С этим, она чувствовала, надо держать ухо востро.
— Где-то в тех краях устраивают, кажется, большую ярмарку mantas, правда? — сказал Мануэл.
— Да. В Каштру-Верди.
— А я там ни разу не был.
— Лиссабонцы не интересуются mantas, — сказала она.
— Верно. Но я-то из Вейры.
— Я знаю.
— Откуда же?
— По сыру догадалась, — сказала она.
— Отец привез его оттуда вместе с колбасами и окороком. Лучше окороков во всей Португалии не сыщешь.
— Алентежанские окорока тоже очень хорошие.
— Жара — вот что губит окорок. От жары мясо становится жестким.
— Но у нас есть и тень.
— И конечно, пробковые дубы…
— Да, и свиней кормят желудями, что делает мясо…
— Наверно, вы правы, — сказал он, забавляясь беседой. — Но при мысли об Алентежу первым долгом вспоминаешь жару.
«И коммунистов», — подумала она, но сказала:
— И вино.
— Да. Чудесное красное вино. Правда, я предпочитаю «Дау».
— Понятно, если вы жили в горах.
— Когда все это прекратится, может быть, вы разрешите мне показать вам… — Он не закончил фразы.
Она напряглась, устремив взгляд куда-то в район его уха. Глядя в дальний угол камеры, он улыбался, потом повернулся и встретился с ней взглядом.
— Что прекратится? — спросила она.
— Сопротивление.
— Чье сопротивление и чему?
— Ваше сопротивление, — сказал он, опустив глаза.
Двумя пальцами он провел по ее щиколотке, а затем рука его скользнула ниже — к краю туфельки. Она еле удержалась, чтобы не вскрикнуть. Вновь вжавшись в стену, она на секунду закрыла глаза, чтобы собраться с духом. Он улыбнулся. Он придвинулся ближе, его щеки оказались совсем рядом, губы под усами были раскрыты.
— Сукин сын, — сказала она очень тихо, и он отпрянул, словно от пощечины.
