Эрик Ластбадер - Черный клинок
– Гордость, согласно конфуцианству, грех, – ответила Чика. – Тяжкий и опасный грех.
Десять минут спустя из глубины жилища вынырнул Паркер, неся фотокамеру "Поляроид" для профессионалов. Он сфотографировал их анфас и снова исчез за одеялом, скрытный и молчаливый.
Появившись вновь, он держал в руке два британских паспорта, которые вручил Чике.
– Не бойся. Они сойдут за настоящие, – успокоил он, ковыряя при этом зубочисткой во рту, из которого пахло кошачьими консервами.
– Благодарю, – бросила на него взгляд Чика, пряча паспорта во внутренний карман.
Паркер опять стал сверлить Вулфа взглядом.
– Спокойно, – сказала Чика. – Я же говорила, что он свой.
Паркер что-то проворчал, но тут черты его лица смягчились при виде девочки лет пяти, с негромким криком бросившейся к нему. Он слегка наклонился и поднял ее на руки.
– Кэти, – пробормотал он, обнимая ее, а она уткнулась лицом ему в шею.
А затем, уступая ее громкому "пожалуйста, папочка!", он перевернул ее вверх ногами, держа за щиколотки. Из ее рта, скрытого теперь длинными светлыми волосами, вырвалось хихиканье. Паркер встряхнул ее легонько, и она восторженно завизжала в притворном испуге.
– Почему вы живете в этом аду? – спросил Вулф, указывая на скопище вонючих хибар.
– Потому что жизнь всегда лучше смерти, – отозвался Паркер. Он еще немного потряс Кэти так, как обычно трясут посудину с прилипшим ко дну содержимым. – По лицу вижу, что ты не веришь. Наверное, чтобы полностью понять меня, надо оказаться в моем положении.
Он перевернул Кэти головой вверх и, продолжая держать ее на руках, смахнул у нее со лба волосы. Лицо у девочки раскраснелось. Она оказалась хорошенькой и, как многие дети ее возраста, заражала окружающих своей жизнерадостностью. Она показала Вулфу язык, а Паркер рассмеялся.
– Семь лет назад я был преуспевающим брокером по инвестициям в одном перспективном деле. Организовывал выкупы на аукционах, – рассказывал он. – Но потом, как говорится, в вентилятор попало дерьмо, рынок лопнул, и очень многие на Уолл-стрит оказались не у дел. Приходишь утром, а твои приятели решают кроссворд в "Таймс", хотя буквально пару месяцев назад они прокручивали столько всяких сделок, что часто торчали в офисе ночь напролет. Невероятно. Телефоны не звонят целыми днями. Тишина такая, просто жуть берет.
Паркер пересадил взвивающуюся Кати с одной руки на другую.
– Ну а потом, конечно, мы все стали ненужными. Возникла необходимость урезать кадровые излишки, целые отделы пришлось ликвидировать в один день. И нигде не найти никакой работы. Я сильно задолжал, и расплата оказалась тяжкой. Продал сначала свою "БМВ", часы "Ролекс", потом пришлось по дешевке продать кооперативную квартиру в Бэттерн-Парк-Сити. Единственная польза от банкротства – это то, что я больше не обязан платить алименты бывшей супруге, хотя она и посылала своих адвокатов вынюхать, действительно ли я стал нищим. Когда же я попросил у нее взаймы, она нагло рассмеялась мне в лицо.
Потом я перебивался случайными заработками. Известно какими – мытьем посуды, работой официантом, ночными сменами, за которые никто не берется. Но после того как меня во второй раз стукнули и ограбили, решил, что с меня достаточно. Хватит быть гражданином славного города Нью-Йорка и хватит уважать закон.
Я лежал в травматологическом отделении одной из больниц. Весь в крови. Больно. Мимо меня медперсонал гонял тележки с жертвами пулевых ранений. Вот тогда-то я и подумал, уж не в аду ли я. Это оказался совсем не тот Нью-Йорк, о котором я мечтал еще мальчишкой, живя в Чикаго. И понял, что придется переступить ту грань, которую меня учили никогда не переступать.
Я поселился здесь, потому что это мой единственный шанс выжить. И если чему-то научился тут, так это стойкости, потому что лишения закаляют. Люди способны вынести почти все, если только настроятся на это. Пять лет назад я бы сам никогда в такое не поверил.
Он посмотрел на ребенка, которого держал на руках.
– А теперь у меня есть Кэти. Ее мать умерла от сверхдозы героина, а отца зарезали за то, что он украл банку консервированных бобов из соседской лачуги.
Паркер издал какой-то нечленораздельный звук.
– Это, знаешь ли, забавно. Все то время, пока я был женат, работал на Уолл-стрит, имея дело с многомиллионными счетами своих клиентов, я и понятия не имел, что значит "нести ответственность". А вот воспитывая Кэти, я понял это, так что теперь часто думаю, что все оказалось к лучшему.
Он разразился смехом, в котором чувствовалась ирония по отношению к самому себе.
– Ну конечно же. Так мне и положено думать, а иначе, ясное дело, свихнусь. Но вера – забавная штука, такая хрупкая в одних случаях и такая абсолютно несокрушимая в других.
Он поцеловал Кэти в голову, прижимая ее к себе.
– Ты, наверное, будешь смеяться, но я сейчас читаю Юнга. Спер книжки в публичной библиотеке. И правильно сделал: туда ведь в наше время никто не ходит. И вот я читаю его книги и думаю о том, что в самый разгар всех этих колоссальных социальных потрясений все по сути своей остается тем же самым. От этого как-то даже успокаиваешься. Мне очень хочется научить Кэти тоже так думать.
Паркер пожал плечами.
– И вообще-то, фараон, кто знает, может быть, не я, а ты живешь в аду.
Вулф выслушал эту потрясающую историю с напряженным вниманием. Теперь он понял, почему отец, которого ему вдруг странным образом напомнил Паркер, без остатка отдался своим профессиональным делам. Для Питера Мэтисона быть кем-то значительным стало наиважнейшим делом всей жизни. Вот почему записался он в техасские рейнджеры, вот почему ощутил необходимость покинуть жену и сына, забыть свое убогое существование и дикую Австралию. Здесь у него появлялся шанс ощутить свою значимость, стать тем героем, которого видел в своих мечтах, но которым не стал.
– Папочка!
– Ш-ш-ш, Кэти, – отозвался Паркер нежно, но твердо.
– Но я...
– Больше никаких висюлек, малышка.
Девочка в его руках начала извиваться, и он поставил ее на пол. Однако она тут же разревелась, и он снова взял ее на руки.
– Кэти, что с тобой?
Вулф заметил, что она дрожит. Ее лицо побледнело, и она начала подвывать. Что-то ее явно напугало. Паркер повернул ее к себе, пытаясь вглядеться в заплаканное лицо.
– Ей жарко, – сообщил он. – Но она совершенно сухая. И дрожит как осиновый лист.
– Паркер, поставьте ее на пол.
В голосе Чики Вулф различил внезапный страх. Но Паркер, чрезвычайно возбужденный ухудшающимся состоянием дочери, ничего не слышал.
– Паркер! – настойчиво повторила Чика, пытаясь разжать его руки так, чтобы не сделать больно ребенку. – Поставьте ее на пол!
– Ей плохо! – упирался Паркер. – Я не собираюсь...
– Вы не понимаете, что происходит... Страшная опасность...
В этот момент ребенок начал светиться. Ее глаза широко раскрылись, зрачки расширились, и она ужасно застонала. На кончиках пальцев заплясали голубые огоньки. Затем огонь перекинулся на руки. Кэти издала громкий вопль, и в тот же миг пламя с шипением охватило ее всю.
– Господи Иисусе! – закричал Паркер. Он никак не мог поверить в происходящее и не отпускал ребенка, находясь в состоянии человека, сраженного пулей, когда тот оседает, ничего не чувствуя, но разум его как бы застыл на последнем моменте предыдущего, нормального существования, за мгновение до того, как что-то немыслимое разорвало в клочья пространство и время и сделало действительность нереальной.
Сума выследил их!
До Вулфа уже донесся удушливый запах горящих волос и плоти. Лицо Кэти исказил страх и что-то еще, некий ужас, который не поддавался определению.
Нужно что-то делать, как-то помочь ребенку. Он нагнулся, хватая с пола ветхое одеяло, но, выпрямившись, обнаружил, что не может шевельнуться. Дыхание давалось с трудом. Сердце как будто сжали в кулаке, мешая ему биться, подавляя пульс до едва заметного, как перед смертью. Вулфу моментально вспомнилась та ночь на крыше дома Аманды, где он столкнулся с силой в облике тени и тоже не мог ни двигаться, ни дышать. Различий между этими двумя моментами – прошлым и нынешним – он не ощутил. Его прошиб холодный пот, и лишь огромным усилием воли он подавил уже знакомое и вновь возникшее чувство ужаса и беспомощности, охватившее его в те мгновения, когда он летел вниз, разбивая стеклянную крышу и теряя сознание.
Он моргнул. Боль тяжелым холодным валуном продолжала давить на грудь.
– Поставь Кэти на пол, – вновь с неестественным спокойствием сказала Чика Паркеру. – Отпусти ее. Это единственная возможность спасти ее.
Безудержно рыдая, Паркер сделал наконец то, что она велела. Его рубашка на груди прогорела, тут и там от него струился дымок, а руки стали по локоть черными от копоти. Но он этого не замечал, уставившись на свою дочь, которая, лежа на камнях, корчилась и кричала от огня, продолжавшего пожирать ее.
