Эрик Ластбадер - Ниндзя
— А вы бы этого хотели?
— Честно говоря, не знаю. — Он медленно пожал плечами. — Но какая разница? Это не значит, что я люблю их меньше; просто я многого лишен.
— Они тоже.
— Жизнь — суровая штука, верно? Я рад, что ты это понимаешь. — Томкин повернулся к Николасу. — Кажется, я в тебе не ошибся. Мне нравится, как ты работаешь.
Они пересекли Пятую авеню и застряли посередине квартала. Воздух дрожал от зноя и выхлопных газов над раскаленным асфальтом.
— Знаешь, — продолжал Томкин, пока они стояли, — деньги — забавная штука. Те, у кого их нет, мечтают о них. Но те, кто ими обладает — если в придачу у них есть хоть капля мозгов, — знают, какое это тяжелое бремя. Иногда по утрам я не хочу подниматься и идти к себе в контору. Мне кажется в такие минуты, что мое тело весит несколько тонн, а каждый вдох дается с огромной болью.
Машины не двигались. Через некоторое время стали раздаваться нетерпеливые, гудки.
— Но нужно принимать решения. Решения, связанные с миллионами долларов и судьбами тысяч моих служащих во всем мире. И никто этого не сделает, кроме меня. — Голос Томкина стал задумчивым. — Это захватывающее ощущение, Ник, — тебе так не кажется? Знать, что ты делаешь это так, как не может сделать никто другой. Ведь ты тоже делаешь свое дело лучше всех.
— Какое дело?
Глаза Томкина сузились, словно он вглядывался сквозь табачный дым.
— Ты сильный человек, Ник. Я знал это еще до того, как ты разделался с Фрэнком и Уислом. Разумеется, было приятно получить наглядное подтверждение своим догадкам. По правде говоря, я рад, что ты нравишься Жюстине. Мне кажется, ты ей подойдешь. Она должна узнать, что такое настоящий мужчина.
На перекрестке снова зажегся красный свет, но гудки не стихали.
— В чем дело, Toм? — спросил Томкин через решеточку переговорного устройства.
— Сломался автобус, мистер Томкин, — раздался из громкоговорителя голос шофера. — Это не надолго.
— Автобусы... Господи, я не ездил в автобусе уже лет тридцать.
— Вы можете это сделать — у вас есть деньги, — мягко пошутил Николас.
— Деньги могут только одно, — резко заметил Томкин. — Развращать людей.
Николас повернулся к нему.
— Это относится и к вам?
— Все люди — все до единого — подвержены искушениям. Все слабы. И в этом смысле деньги — великий уравнитель. Они из каждого могут сделать идиота. — Томкин хрипло рассмеялся. — Все те, кто говорит, что деньги их не изменили, — это мешки с дерьмом. Изменили, еще как изменили! Просто им нравится верить в сказки, которые они сами насочиняли. А я реалист. Я вижу неизбежные недостатки и принимаю их. Все имеет свою цену, и надо только проверить, хватит ли у тебя денег расплатиться.
Вот моя покойная жена. Господи, эта женщина прекрасно знала, чего хотела, и она это получила. Но у нее не хватило духа принять и все остальное. Такие люди приводят меня в бешенство: они только и делают, что бьют баклуши, а кто-то должен приходить трижды в день и подтирать им задницы. Думаешь, они слышали такое слово — “ответственность”? Никогда!
Поток машин медленно двинулся вперед, и скоро лимузин затормозил перед рестораном на углу.
— Пойдем, — властно предложил Томкин. — Не знаю как ты, а я не могу больше ждать.
Они вышли из лимузина, оставив аккуратно спрятанный под ковриком второй “жучок”.
* * *— Тебе не нравится?
— Многовато места для одного человека.
— Я боюсь замкнутого пространства. Кроукер засмеялся.
— Понятно. — Он отошел от окна, выходившего на Ист-Ривер и побарабанил пальцами по мягкой коже коричневого дивана.
— Красиво, — пробормотал Кроукер.
— Да, он всем нравится. — В темных глазах Гелды мелькнуло лукавство. — Лейтенант, да вы покраснели. Только не говорите, что никогда раньше не сталкивались с... с профессионалками.
— Ты всегда так разговариваешь?
— Только, когда я... только иногда.
Кроукеру стало интересно, что она хотела сказать.
— Слушай, я проголодалась. Но у меня, похоже, ничего нет.
— Давай я схожу и...
— Нет-нет, не надо. Не уходи. — Гелда подошла к телефону. — Ты имеешь право немного отдохнуть — по крайней мере, перекусить. А если возникнет необходимость, они знают, где тебя искать.
“Да, — подумал Кроукер, — если, например, выяснится адрес женщины, которая поможет мне разделаться с твоим отцом”. Эта мысль почему-то смутила его.
Гелда взяла трубку.
— Как насчет итальянской кухни? Мне она нравится... Прекрасно. — Она кивнула и набрала номер.
— Филип? Это Джи. Все в порядке. А ты? Ты уверен? У тебя какой-то странный голос. Нет? Послушай, ты не мог бы принести мне чего-нибудь поесть. Да, у Марио. На двоих. Отлично. Пока.
— Кто такой Филип? — спросил Кроукер. — Ты ведь не собираешься впутать меня в какую-нибудь историю?
— Не беспокойся. Это мальчик, сирота. — Гелда заметила выражение лица лейтенанта. — Перестань. У него никого нет, кроме нас, и мы все его любим. Иногда он оказывает нам мелкие услуги. Что в этом плохого?
Кроукер улыбнулся.
— Ничего. — Он сел на диван. — Очень удобно. Гелда подошла к нему вплотную.
— Без одежды еще лучше.
Он рассмеялся, подавляя смущение. Гелда пошла к двери в спальню, снимая на ходу шелковую блузку. Прежде чем она скрылась за дверью, Кроукер разглядел ее безупречно красивую спину. Несмотря на большую грудь, она не носила лифчика.
— Что ты делаешь? — он поднялся с дивана и нервно суну руки в карманы.
— Всего лишь переодеваюсь, — донесся голос из спальни. — Не бойся, я не буду на тебя нападать.
— Я об этом не думал, — сказал Кроукер не очень убедительно.
— Ну и отлично.
Он слышал шуршание шелка на ее теле.
— Ты не хочешь войти, чтобы я тебя видела, пока мы разговариваем?
— Мне и здесь хорошо. — Кроукер чувствовал себя школьником во время первого серьезного свидания.
— Слушай, — продолжала Гелда, — ты заглянул мне в душу Не понимаю, что тебя после этого может смущать в моем теле.
— Ничего, — ответил он машинально.
— Вот видишь.
Кроукер ощущал себя чужим в этой интимной обстановке. Он пытался представить, чем она тут занималась, но у него ничего не выходило. Его обычно богатое воображение начисто отказывалось ему служить.
Кроукер подошел к двери и остановился на пороге. Гелда, поставив одну ногу на кровать, натягивала чулок. “Не колготки, — подумал он, — а чулки”. Тело просвечивало сквозь черную сетку; ноги Гелды казались бесконечно длинными.
На ней были кружевные узкие трусики телесного цвета и такой же пояс — больше ничего. Эффект был потрясающим.
Гелда обернулась, посмотрела на лейтенанта через плечо и бесхитростно улыбнулась.
— Ну вот, — Ее голос был легким, как дымок. — Не так уж плохо, правда?
— Я хотел бы, чтобы ты оделась.
Она прошлась по комнате. Кроукер старался не смотреть на ее грудь, но это оказалось выше его сил. Гелда подошла к шкафу, достала оттуда зеленый атласный халат и направилась к Кроукеру.
— Так лучше, Лью? Я ведь могу называть тебя по имени... после того, как вывернулась перед тобой наизнанку, там, в фургоне?
Со смутной улыбкой она прошла в гостиную, слегка задев Кроукера, по-прежнему стоявшего в дверях.
Лейтенант наконец оторвался от дверного косяка и подумал: почему я стоял там до сих пор? Всегда при исполнении. Перед его глазами встала собственная темная квартира, пустынная как Уолл-стрит по выходным дням. Возвращаться туда ему не хотелось точно так же, как и раньше, когда там была Элис.
— Ляжем в постель сейчас или после того, как принесут поесть?
В голосе Кроукера звучала плохо скрытая ярость. Он едва владел собой. Такое с ним иногда случалось, когда его мысли были где-то далеко.
Гелда обернулась. Ее халат распахнулся, и обнажил длинную ногу.
— Ты так думаешь?
Ее улыбка была мягкой, как свет, струящийся из-под плотного абажура.
— Ведь это очевидно.
— Разве? — Она приподняла одну бровь, — Ты знаешь мои сексуальные вкусы.
Это начисто вылетело у Кроукера из головы. Он почувствовал себя идиотом. Он снова сунул руки в карманы. Странно, глаза видят одно, а в голове рождаются совсем другие мысли. Кроукер вдруг вернулся в тот невыносимо жаркий день, когда влажный воздух окутывает тебя со всех сторон, словно любящая мать по недомыслию заворачивает больного и бессильного ребенка в тяжелое одеяло. В такие дни ссоры вспыхивают по каждому пустяку.
Через распахнутое окно раздался крик, и мальчик побежал вниз по узкой темной лестнице. Он лежал в соседнем дворе — в мундире, потемневшем от пота и крови, среди перевернутых мусорных ящиков, обнаруживших свои зловонные тайны. Его серые глаза были открыты и уже стекленели; знакомые добрые глаза.
Таким был конец Мартина Кроукера. После двадцати девяти лет службы в нью-йоркской полиции он лежал теперь навзничь, получив четыре пули в пятнадцати метрах от собственного дома, окруженный мусором, пугливыми крысами и безучастными тараканами. Вдалеке раздавался вой сирен.
