Измайлов Андрей - Время ненавидеть
– Мотай отсюда! – с глубокой искренностью повторил Гребнев. – А то я, клянусь, ночью состригу твою гордость! В смысле, усы. Понял?!
… Когда Пестунов все же умотал, заграбастав с собой «хреновники» и пристыдив Гребнева («Что ж ты сразу не сказал, что у тебя мясо в сковородке! А теперь я наелся, и не влезет!»), тот осторожно уложил себя на тахту. «Дама»! Теперь, после Бадигиной, «дама» если и придет, то с гранатой, чтобы уже раз и навсегда.
Спать не получилось. Под гипсом таки пополз зуд. И в голове зуд. Чесались мысли по поводу пестуновской вырезки из «Вышки». Сама по себе историйка забавная. И (прав Пестунов) усугублена авторским слогом. Чего тут говорить! Но вот аналогии! Но вот историйка с его собственной квартирой! Тут и Парин со своим Долгановым отодвинулся, и Пестунов со своими измышлениями, и Валентина со своей агрессией, и даже мельник со своей колоритностью.
Не так лежали пешки. Не так он оставлял бумаги. Или все же Валентина? Приходила и не сознается? А если нет? Если «набредить» под впечатлением «Вора»? М-да, но визитер явно не «матерый преступник» из пестуновской бакинской газеты. И дверь он открывал явно не ломиком. Ключом? Чьим ключом, каким ключом? «А я ключ посеяла!». Кстати, с Валентиной надо будет… Стоп! Это потом. Надо от эмоций отвлечься.
А если отвлечься от эмоций и воспринимать (как там Пестунов сказал?) – субъект-объект, то…
Поехали! Субъект-Валентина приходит в объект- квартиру. Туда же и тогда же приходит субъект-Сэм. Субъект-Сэм роется в словаре и не находит того, что ищет. Могла Валентина посеять ключ у Гребнева в квартире? Когда у нее из сумочки посыпалось. Еще как могла! Мог Сэм подобрать? М-мог. Чтобы выжить, должен Гребнев хоть когда-то выйти из дому. В поликлинику, например. Что и сделал. Скорости у них разнятся в силу понятно каких причин. Проследил субъект-Сэм, куда и зачем отправился Гребнев, спокойненько отпер прихваченным ключом дверь в объект-квартиру, спокойненько нашел злосчастную расписку… Оп! Не сходится! Расписка на месте. Да и на кой она субъекту-Сэму, если вдуматься?! Вот она и на месте. Или Сэм не нашел ее, не успел? Какое там «не успел», если фора во времени у Сэма была более чем достаточная! Хотя откуда Гребневу знать точное время визита? Вдруг Сэм «созрел» в последний момент? Не так-то просто решиться в чужую квартиру влезть, пусть и с ключом. А вдруг Сэма макулатурщики-книголюбы до последнего в «Стимуле» держали? И он – все впопыхах, второпях. Усек из окошка бредущего Гребнева и решился… Правильно! Сэм же оговорился: «испачкались, пока там лежали». Откуда Сэму знать – лежал ли Гребнев посреди дороги, если Сэм увидел Гребнева стоящим (пусть и на одной ноге)?! Одно дело: упал. Другое дело: лежал. Значит, Сэм знал, что до-олго пришлось Гребневу валяться. Откуда знал? Да сам же и толкнул! Костыли прихватил, чтобы фора во времени была солидней, и – с ключиком в квартиру. Но спешно – а то вдруг кто сердобольный наткнется на инвалида и поможет добраться. Потому и второпях, впопыхах – папки переворошены, а расписка на месте. Не нашел… Все может быть. И все может быть совсем не так…
Бездарная ночь! Ни тебе заснуть. Ни тебе хотя бы чисто механической работой заняться, магнитофонную запись расшифровать. Пестунов с новостями о паринских поползновениях начисто перерубал настроение. Завтра Гребнев до редактора дозвонится, разбушуется, наубеждает. Завтра. А пока ковылял бесцельно из комнаты в кухню, из кухни в комнату – зуд извел. Какое тут может быть раскладывание мыслей по полочкам! Сел, встал, включил, сжевал от нечего делать давно застывшее бадигинское азу… Лучше боль, чем щекотка! Древнекитайцы знали толк в казнях. Птичьими перьями защекотать – никакое четвертование в сравнение не идет!
Ай, какая бездарная ночь! Еще Валентина! Еще Сэм! Еще Парин!.. Ай, как зудит! До чего, елы-палы, пакостно! Он умер с улыбкой на устах! Так и будет! От щекотки! Нет, ну хоть молотком разбивай гипс и… Хуже зубной боли. Хуже! Гораздо хуже! Съедаешь таблетку от зуба, и есть полчаса успокоения, чтобы успеть заснуть. И пусть во сне болит.
В ванную. Зеркало. Чистим по науке – пятнадцать минут. Перенести центр внимания, рассредоточиться на зуде и сосредоточиться на зубах. Здоровые зубы! Как у невольника на торге! Не помогает! Зуд! Зуд – не зуб.
Зуб… зуб… Завтра Гребнев провентилирует Звягина на предмет расписки, про Сэма у Звягина провентилирует. Завтра, завтра!.. Давно уже – сегодня! Настолько сегодня, что светает. Ай, какая бездарная ночь!
Газированная нога, чтоб ее! Таблетку! Таблетку снотворного, чтоб свалила! Откуда у Гребнева в доме взяться таблетке, откуда у одинокого мужика в доме взяться какой бы то ни было таблетке!
Что со мной может случиться? Ничего со мной не может случиться!.. Вот и майся!
Зато когда измаялся, когда организм сдался, Гребнев заснул так славно, что ничего не понял, очнувшись: засыпал – светало, проснулся – все еще светает! Сколько же он «придавил»? Сутки? Или всего полчасика? Оказалось, ни то ни другое. Оказалось, не еще светает, а уже темнеет. Подскочил по привычке – швырнуло его обратно: заковали в гипс, вот и отучайся от резких движений.
Опоздал. Всюду опоздал! На УВЧ опоздал. К Звягину опоздал. Беспросветно опоздал!
Абсолютно отвыкли удивляться! Ну чем можно удивить? Пусть даже пришельцы с зеленым хоботом прилетят. И что? И пришельцы. А я еще когда-а читал в одном журнале. А я еще когда говорил… «Ух, ты!» – уже и забыли, когда и по какому поводу восклицали.
Так вот. Звягин восклицал «ух, ты!» по каждому поводу. Звягин не отвык удивляться. И Гребнев сразу насторожился. Сразу, как только Звягин восхитился, увидев Гребнева на костылях и воскликнув:
– Ух, ты! Вы ко мне?
– Да.
– Ух, ты! А вы уверены?
Гребнев был уверен, что ему нужен Звягин, автор расписки. Он был уверен, что Звягин и есть тот самый Звягин. Который к тому же и стоматолог, практикующий на дому. Ага! В замаскированной каморке, занавешенной куском старого холста, муфельная печь или какая там нужна для переплавки золота! Под половицей – тайник…
Когда Гребнев запаниковал, что всюду опоздал, то вспомнил: есть ведь такой удобный аппарат – телефон. Позвонил в регистратуру поликлиники.
– Вы бы еще ночью позвонили! УВЧ уже не работает. Ничего страшного, пропустите сеанс, а завтра с утра… Нет, Звягин уже не работает. Ничего страшного, завтра с утра за номерком и… ах, с острой болью? Очень острой?
Гребнев изобразил в трубку степень острой боли – убедительно. Регистратура сжалилась:
– Запишите адрес. Вы записываете? С острой болью Николай Яковлевич примет. На дому. Вы записали?
Само собой, записал. «А он старенький такой?..». – «Старенький, старенький». Потом спросил, записали ли его? «Зачем? Вы же на дом к Николаю Яковлевичу пойдете. Мы в таких случаях не записываем…» – «Нет, а вы как раз запишите. Гребнев Павел Михайлович…». – «Да не записываем мы!..» – «Ну, что вам трудно записать? В карточку, в крайнем случае. Чтобы завтра, например, с номерком не было проблем. Гребнев Павел Михайлович…» – «Слушайте, вы! Придете завтра и возьмете номерок!..» – «Я не смогу, у меня нога в гипсе!..» – «Слушайте, вы!».
Трубку бросили, но Гребнев остался доволен. «Вы же на дом к Николаю Яковлевичу пойдете!». То-то и оно! И правильно он сделал, что надоел регистратуре своей фамилией. Если что и случится, то в поликлинике записано: обращался такой-то, тогда-то, направлен к тому-то. Даже если не записали, то трубку бросили. «Тут вчера такой зануда звонил! Даже трубку пришлось бросить. Гребнев? Ну, да! Гребнев! Он все приставал: запишите, запишите!».
Не без скептических усмешек в собственный адрес страховался Гребнев. И расписку он оставил дома. В крайнем случае – это будет его козырем. «Можете делать со мной все, что хотите, но документа у меня нет. Он спрятан в надежном месте, и если со мной что-нибудь случится, то… А-ай! Больно! Это же больно! Не скажу-у!». Все-таки кино напластовало в сознании каждого изрядного мусора. В крайнем случае! Какой еще крайний случай может случиться? Что с ним, с Гребневым, вообще может случиться?! Лицемерный вопрос, риторический: как раз теперь, когда одна нога в гипсе по бедро, когда лицо садняще помнит вчерашнее плюханье в грязь, когда предстоит визит к подпольному золотозубу, который…
Вот Гребнев и поглядит. Усмешки усмешками, но когда и если дело дойдет до выяснения отношений, то лучше иметь в запасе регистратуру, где он «наследил», и расписку, которая пусть пока дома полежит.
Идти оказалось всего квартал. Много ближе, чем до поликлиники. И вот он пришел. И насторожился. Сразу. Не понравился ему Звягин.
– Вы ко мне? А вы уверены?!
Приходит к стоматологу один, а у него нога в гипсе. Такой, значит, анекдот. Ни в зуб ногой. Ха-ха! Весело.
– Ух, ты! Тогда прошу!
Коридор был узким. Совсем узким. Книжные грубо сработанные стеллажи по обеим сторонам коридора суживали его еще больше. То, что это книжные стеллажи, можно было понять только по нескольким покосившимся рядам томиков и плотной стопке альбомов. Остальное – пусто, пыльновато. С недавнего времени пусто. Чувствовалось. Еще вчера, ну, позавчера все было забито. Пыль размеренными полосами и свежий простор там, где она еще не успела накопиться. (Книги! Словарный запас! Даль! Сэм! Расписка!).
