Сергей Арбенин - Собачий бог
Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:
— Загранпаспорт у тебя есть?
— А? — удивился еще не проснувшийся шофер. — Есть.
— А у жены?
— И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…
— Это хорошо, — сказал Густых. — Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдешь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путевку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида.
Шофер онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:
— А премии на это хватит?
Густых ответил все с тем же каменным, непроницаемым лицом:
— Премией ты останешься доволен.
Кабинет губернатора
Звякнул внутренний телефон и дежурный из приемной доложил, что пришел некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.
Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька — шофер.
— Впустить, — сказал Густых.
Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.
— Чего стоишь? Заходи, — сказал Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.
— В пакете — премия. В конверте — все остальное.
Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, — чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.
Густых махнул рукой:
— Иди. Потом поделишься впечатлениями.
Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
— Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. А вот теперь иди.
Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
Затараторил без предисловий:
— На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
— Чьи шкуры? — перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своем.
— Шкуры, Владимир Александрович, собачьи, но когда собак застрелили, из шкур выпали два человеческих трупа!
— Ну да? — удивился Густых.
— Есть показания трех человек! — радостно подтвердил Кавычко. — А через несколько минут, когда подъехала «труповозка» и бригада из ФСБ, трупов уже не было! Даже крови на снегу не было!..
Густых молча потёр подбородок.
— Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что еще?
— Еще — в Цыганском поселке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
— Гм! — сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстраненным. — А может быть, это у цыган обычай такой — невест воровать?
— Ага, как в «Кавказской пленнице», — усмехнулся Кавычко. — Только там следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
— И что?
— Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
— Как зовут? — внезапно спросил Густых.
— Кого? — опешил Кавычко.
— Деву. Цыганку эту — как зовут?
Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
— Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Никифорова. Кстати, это дочь Никифора Никифорова, убитого два дня назад…
Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
Он вспомнил.
Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
Ка вздрогнул.
— С вами все в порядке, Владимир Александрович? — робко спросил Кавычко.
— Да, — тяжело выговорил Густых.
— Что-то вид у вас…
— Я не спал всю ночь, — сказал Густых. — Ладно. Оставь сводку, иди.
— Но тут еще одно происшествие — охранники ваши пропали…
— Какие охранники?
— Ну, телохранители. Из фирмы «Щит». Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылева, а самих охранников нигде нет.
Густых вздохнул.
— Дом обыскали?
— Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества — да странная какая-то…
— Ладно, почитаю.
Кавычко потер переносицу под очками, решился:
— Наверное, сбежал Коростылев-то. Не тот он, за кого себя выдавал.
— Это давно уже всем ясно, — сказал Густых. — Сбежал… Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере у Владимирова.
Кавычко поднял брови, но промолчал.
— Еще что-то интересное есть?
— Да нет, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трех лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.
Густых посмотрел на Кавычко.
— И что?
— Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду — он в мансарде живет, — бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.
— Глупости, — сказал Густых.
— Так Китайский-то переулок как раз в том районе, — робко возразил Кавычко. — Я потому и включил в сводку, что…
— Хватит! — внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.
Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.
Черемошники
Бракин провел полубессонную ночь в доме Аленки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, — ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.
Бракин лег на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шел. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.
И вдруг из этого таинственного леса вышла Аленка. Она остановилась над ним, — в детской застиранной пижамке, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.
Бракин приподнял голову. Аленка приложила палец к губам и покачала головой.
Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:
— Дядя, это ты?
Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.
— Да, — шепнул он.
Глаза у Аленки засветились, она даже засмеялась — тихо-тихо, как только могла.
— Я сразу это поняла, — шепнула она. — Я догадалась! Ты — тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!
И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.
Аленка тут же исчезла.
Бракин смущенно потер рукой небритую щеку. Так вот в чем дело. Она думает, что именно он, Бракин, принес раненого Тарзана и положил на крыльце…
Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нем самом?
Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного на ночь
Потом проснулась Аленка, и Андрей громко сказал:
— Ну всё. Теперь меня папка убьет. Надо было вчера домой бежать.
— Не бойся, не убьет, — ответила Аленка и почему-то засмеялась.
Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.
Сказал Андрею:
— Значит, папка у тебя сильно сердитый?
Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.
— Ну. Особенно, когда выпьет.
— А сейчас он дома?
— Он теперь почти всегда дома…
— И почти всегда пьяный? — уточнил Бракин.
— Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?
— Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.
Андрей раскрыл рот. Из носа немедленно свесилась сопля.
— Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, — они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом еще пинков надавал. Так они со двора и уползли.
— Я с ним драться не буду, — сказал Бракин. — Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.
Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.
Аленка смотрела на Бракина сияющими глазами.
Бракин попрощался, пообещал еще как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.
Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин — тёмных, припорошенных снегом, — по-прежнему стоявших у дома Коростылева.
Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.
Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.
