Арсен Ревазов - Одиночество-12
На второй день мы попытались приступить к поискам монастыря, но мой оптимизм быстро развеялся. По телефону выяснить что бы то ни было оказалось нереальным. Классический диалог через переводчика в лице чувака с ресепшн очередной гостиницы выглядел так:
– Вы монастрь?
– Монастырь!
– Учеников принимаете?
– Ммм???
– Ну, паломников?
– Ммм…
– Ну, то-есть туристов.
– Ммм!!!
– А из России к вам никто не собирался
– Ыыы…
Мы объехали несколько северных городов, побывали в трех национальных парках и дней через десять вернулись в Саппоро. Маша явно начала нервничать. Я объяснял это тем, что она еще хуже меня представляла себе, что делать дальше. Не с точки зрения поиска монастыря, а вообще по жизни. Я, как ценитель книги «Дао Винни Пуха» чувствовал себя спокойней, понимая, что все обязательно решится само-собой, но моя уверенность, что вот вскоре вернется Антон, мы освободим Матвея и как-то там разрулим историю с хатами, Маше не передавалась. Наоборот, мне казалось, что любой разговор на эту тему заставлял ее нервничать все больше и больше. Последние пару дней я вообще старался избегать разговоров о близком будущем. Они казались мне все более и более опасными для наших отношений.
Но тут строго в винни-пуховском духе начались изменения.
* * *Мы вернулись в Токио, чтобы попытаться найти хоть какую-нибудь центральную контору, ведающую монастырями и очередной гостиничный клерк, которого я в процессе заселения озадачил поисками дзенского монастыря на где-то на севере, ожидавшего несколько месяцев назад в гости Илью Донского, за 15 минут нашел нам его адрес и телефон. И связался с ним на наших глазах, буднично улыбаясь.
Не успел я отнести это к очередному японскому чуду, как клерк сказал, что я могу туда поехать хоть завтра. А Маша – нет. Потому что монастырь – мужской.
Я не поверил. Клерк молниеносно нарисовал мне левой рукой на тонкой полупрозрачной гостиничной бумажке номер и набрал его еще раз, протянув мне трубку и уверив, что на той стороне понимают по английски.
В монастыре с шепелявой готовностью подтвердили факт вопиющей половой дискриминации. Я бы даже сказал, половой сегрегации. Заодно выяснилось, что позвонил я в их саппоровский филиал Чуодзи. А сам монастырь находится у черта на рогах. Шесть часов от Саппоро на автобусе до местечка Хороконай (туда мы с Машей не забирались, даже о существовании такого монастыря не подозревали), а оттуда пешком около 30 км по горным тропам. И ни телефона, ни интернета там нет, не было и вряд ли когда-нибудь будет.
Именно туда, к настоятелю Окаму и собирался человек из России, которого они называли Ирия Донесокое.
Начинается…
Я скосил взгляд на Машу пытаясь понять, насколько радикально она относится к половой сегрегации в данном конкретном случае. Она не изменилась в лице.
– Предлагаю, пойти в бар и выпить кофе. Наши вещи принесут в номер.
По дороге к бару Маша не произнесла ни слова. Но придраться было не к чему. К немотивированному молчанию могут придираться или отмороженные люди, или люди, абсолютно уверенные в себе. Что, кстати, одно и то же.
В воздухе запахло скандалом, избежать которого последние несколько дней мне было все труднее и труднее. Но теперь, когда монастырь нашелся?! Хм…
Мы сели за столик. Я спросил, можно ли воспользоваться телефоном. Нам принесли трубку. Я предупредил, что позвоню за границу. Официантка вежливо поклонилась.
– Вопросы нашей личной жизни не могут решаться без Антона?
И невинный взгляд в потолок. Зря. Лучше бы била на жалость.
– Когда дело касается не только моей личной жизни, но и физической жизни некоторых близких мне людей можно и посоветоваться. Да?
– Советуйся.
Маша была грустна и спокойна. Мне это не понравилось. Обычно, когда мы с ней ругались раньше, она выбирала в качестве главного оружия язвительность.
– Маша! Я что должен был сказать, что раз там они в этом монастыре сексуальные расисты, то значит эта линия расследования закрывается? Так что ли?
– Я была под пулями уже два раза. И я готова пойти под них в третий раз.
И снова эта покорность гейши.
– Маша, какие пули в дзен-буддистком монастыре?
– Никаких. Поэтому меня туда и не приглашают.
Я лихорадочно думал, что же мне делать. Отказаться от поездки? Ради женского каприза?
– Ну не обижайся…
– Это ты не обижайся. На меня.
А вот это уже наезд. Интересно.
– В каком смысле?
– Если ты поедешь в монастырь, то я сочту это за личную измену.
– Почему?
Пауза.
– Почему, Маша?
Пауза. Глаза смотрят прямо через меня. Я оглядываюсь, но сзади ничего интересного.
Ты можешь что-нибудь сказать?
– Я беременна.
Оп… «Дорогой! Это не томагучи. Это твой пейджер.» Теперь паузу беру я. Беру паузу, беру сигарету, встаю изо стола и отхожу к окну. Я офигеваю. Но единственное, что мне по-настоящему хочется – это спросить у Маши «от кого?». На меня совершенно неожиданно, безо всякой подготовки и предчувствий накатывает дикий приступ ревности, приступ, которых не было уж полгода, если не год. Но спросить нельзя, неприлично, подло. А сдерживаться тяжело. То есть совсем тяжело. Сигарета себе курится, и я понимаю, что спрашивать в общем-то бесполезно. Во-первых, Маша скорее всего не знает сама. Во-вторых, в случае чего будет говорить, что от меня. То есть будет врать. Или не будет? Нет, Маша всегда говорит правду. Если не хочет или не может, то отказывается отвечать на вопрос. Но вдруг в этот раз для меня будет сделано исключение? Или все-таки спросить? Но ведь ей в общем-то наплевать, от кого ребенок. Он от нее – и это факт. Любые подозрения по отношению к матери автоматически переносятся на ребенка. А человек, подозревающий ребенка – первый враг на свете. Сигарета кончилась. Вместо того, чтоб решить, что делать я выяснил, что я ревнивый мудак. Немного. Тем более, что я это и раньше знал.
Я вернулся и сел за стол. Руки у меня дрожали. Сердце тоже, если слово дрожание применимо к сердцу. Я вдруг вспомнил, что дрожание сердца называется фибрилляцией, и это, в общем, клиническая смерть. Что за херня в голову лезет?
– Ты решил что-нибудь?
– Ага… А когда ты… узнала?
– Пятнадцать минут назад. Когда ты выяснял адрес монастыря. Задержка у меня – шестой день. Так ты решил, как мы будем жить дальше?
Я посмотрел на свои дрожащие руки. Потер лоб. Нахмурился. Расправил брови.
– Дальше будем жить весело. Проживем долгую счастливую жизнь и умрем в один день.
– Это неправдоподобно. Выбери, пожалуйста, что тебе дороже: война с хатами или жизнь со мной. Если жизнь со мной, то отмени монастырь.
– Не понял? При чем тут? Подожди… А Матвей? А Химик?
– Мы можем расстаться.
– С ума сошла? Да подожди ты! А Матвей?
Маша, наконец, перестала смотреть сквозь меня.
– Монастырь не поможет освободить Матвея. Не надо лезть в пекло из-за придуманных глупостей, если хочешь жить со мной!
– Да почему? С чего ты взяла? Я никуда не лезу. В поездке в монастырь и риска-то никакого нет. Ты передергиваешь факты.
– Я не передергиваю. Ты ничего не понял. Я беременна. Продолжая войну ты рискуешь жизнями моих еще не родившихся детей. Понятно?
Сначала я отметил слово «моих» вместо «наших». Затем детей во множественном числе. Двойня там что ли? Один от меня один от Германа? Не, бред. Даже если и была двойня про это Маша знать пока не могла никак. Затем я искренне попытался встать на ее точку зрения. Монастырь – значит, война. Война, значит детям – не очень. Это трогательно. Но как бы объяснить Маше, что мужчины устроены по-другому?
– Маша! У тебя из-за беременности портится характер. Я не понимаю, чего ты так взъелась на этот монастырь? Ну съезжу я туда на пару дней. Максимум на неделю. Тут пока потусуешься…
– Взъелась? Это плохое слово. Мне плевать на мой характер. Я говорю, что думаю. И собираюсь так делать в любом состоянии.
Я принялся рассматривать салфетку, думая о том, что надо мириться и при этом не спросить от кого беременная Маша.
– Стоп. Давай попробуем все сначала.
Даже если бы я всю жизнь работал в психоаналитическом агентстве, предотвращающем разводы, я бы не сказал лучше. По крайней мере, мне так показалось.
– Нет, дорогой. Давай начнем с конца. Или я – или монастырь.
– Послушай! В этом чертовом монастыре знают что-то очень важное. То, что касается всех нас. И тебя в том числе. И мне надо это узнать. Понимаешь? Надо! Если ты не можешь быть одна – ты можешь поехать к Антону в Штаты. Я присоединюсь к вам через неделю.
– Мне есть, куда поехать. Спасибо за беспокойство о моей судьбе. Я все сказала. Я найду чем заняться без тебя. Выбирай.
– Но это ультиматум.
– Да, это ультиматум.
– Маша! Опыт поколений, гены и воспитание – все говорит мне, что ультиматумы принимать нельзя. Даже от беременных. Тем более, что ни твоей жизни, ни твоей беременности сейчас ничто не угрожает.
