Ларс Кеплер - Гипнотизер

Я опять поднял глаза.

— Потому что на самом деле она не хочет встречаться со своим эфирным телом, — продолжила она.

— Эфирным телом?

Лидия смущенно улыбнулась.

— Я знаю, что вы употребляете другие слова, — сказала она. — Но вы понимаете, что я имею в виду.

— Лидия, я пытаюсь помогать всем своим пациентам, — терпеливо ответил я.

Она склонила голову набок:

— Но у вас ничего не получится, правда?

— Откуда такое неверие?

Она пожала плечами:

— С точки зрения статистики, один из нас лишит себя жизни, пару человек отправят в психушку, а…

— Нельзя рассуждать таким образом, — попытался объяснить я.

— Мне — можно, — перебила Лидия. — Потому что я собираюсь войти в число тех, кто справится.

Она сделала еще один шаг ко мне и сказала с неожиданной жестокостью во взгляде:

— Я думаю, Шарлотте будет той, кто покончит с собой.

И не успел я ей ответить, как она вздохнула:

— У нее хоть детей нет.

Я смотрел, как Лидия идет к своему стулу и садится. Бросил взгляд на часы и понял, что прошло больше пятнадцати минут. Пьер, Лидия, Юсси и Эва вернулись на свои места. Я позвал Марека, который слонялся по коридору, беседуя сам с собой. Сибель курила в дверях; она устало усмехнулась, когда я попросил ее вернуться в комнату.

Мне пришлось констатировать, что Шарлотте пока не вернулась. Лидия с довольным видом взглянула на меня.

— Итак, — сказал я и сложил ладони, — мы продолжаем.

Я видел перед собой лица своих пациентов. Они были готовы. После перерыва занятия всегда шли лучше, словно все эти люди стремились вновь оказаться на глубине, словно свет и звуки там, внизу, шептали нам: «Вернитесь!»

Индукция была мгновенной — Лидия погрузилась в глубокий гипноз всего за десять минут.

Мы погружались, теплая вода струилась у меня над головой. Большие серые глыбы покрыты кораллами. Колеблются щупальца полипов. Я видел каждую деталь, каждую фосфоресцирующую, переливчатую краску.

— Лидия, — позвал я, — где вы находитесь?

Лидия облизнула сухие губы, запрокинула голову, глаза мягко закрыты — но рот раздраженно дернулся, и морщина легла на лоб.

— Я беру нож.

Голос сухой, скрипучий.

— Какой нож? — спросил я.

— Зазубренный нож с мойки, — задумчиво сказала она и затихла, полуоткрыв рот.

— Хлебный нож?

— Да, — улыбнулась она.

— Продолжайте.

— Я разрезаю упаковку мороженого пополам. Беру одну половину и ложку с собой, сажусь на диван перед телевизором. Опра Уинфри поворачивается к доктору Филу. Он сидит среди публики и поднимает вверх указательный палец. Он повязал на палец красную нитку и как раз собирается рассказать зачем, когда Каспер начинает кричать. Я знаю, что ему ничего не нужно, он кричит просто мне назло. Он кричит, потому что знает: меня это расстраивает, я не выношу плохого поведения в своем доме.

— Что он кричит?

— Между нами две закрытые двери. Но я слышу, что он кричит мне гадкие слова. Он кричит: жопа, жопа…

Лидия покраснела, пот заблестел у нее на лбу.

— Что вы делаете? — спросил я.

Она снова облизала губы, дыхание было тяжелым. Она приглушенно продолжила:

— Я прибавляю звук в телевизоре. Оттуда несется грохот, фальшиво аплодируют, но что-то неправильно, мне больше не хорошо. Передача перестала казаться веселой. Он испортил мне удовольствие. Так-то оно так, но я должна ему это объяснить.

Лидия вяло улыбнулась, не раскрывая губ, с почти белым лицом; вода над ее лбом отливала металлом.

— Вы так и делаете? — спросил я.

— Что?

— Что вы делаете, Лидия?

— Я… я прохожу мимо кухни и спускаюсь в нижнюю гостиную. Из комнаты Каспера слышатся писк и странный шум… Я не знаю, что он придумал, я просто хочу вернуться наверх и посмотреть телевизор, но подхожу к двери, открываю, вхожу и…

Она замолчала. Вода вливалась в полуоткрытые губы.

— Вы входите, — повторил я. — Куда входите, Лидия?

Ее губы слабо шевельнулись. Пузырьки воздуха сверкнули и пропали.

— Что вы видите? — осторожно спросил я.

— Когда я вхожу, Каспер притворяется, что спит, — медленно сказала она. — Он порвал бабушкину фотографию. Он обещал, что если ему ее дадут, он будет осторожно с ней обращаться, это единственная фотография, какая у меня есть. Когда он ее испортил, то просто бросил ее и притворился, что спит. В воскресенье нужно серьезно поговорить с Каспером, обсудить, как нам вести себя друг с другом. Интересно, какой совет дал бы мне доктор Фил. Я замечаю, что ложка до сих пор у меня в руках; я смотрюсь в нее — но там не я, в металле отражается плюшевый медведь, наверное, он висит на потолке…

Вдруг у Лидии болезненно искривился рот. Она пыталась засмеяться, но лишь выдавила странный звук. Снова попробовала — но звук был совсем не похож на смех.

— Что вы делаете? — спросил я.

— Смотрю. — Лидия подняла глаза.

Она внезапно соскользнула со стула и ударилась затылком о сиденье. Я бросился к ней. Она сидела на полу, все еще в трансе, но уже не слишком глубоком. Непонимающе смотрела на меня испуганными глазами; я успокаивающе заговорил с ней.

Не знаю, почему я чувствовал, что надо бы позвонить Шарлотте; что-то меня тревожило. Наверное, дело было в том, что во время сеанса я убедил ее остаться в «вороньем замке» дольше, чем у нее хватало смелости. Я бросил вызов ее гордости, заставил поднять глаза и в первый раз рассмотреть большую собаку, вертевшуюся возле отцовских ног. То, что она ушла с занятия, не сказав обычного «спасибо», обеспокоило меня.

Я набрал номер ее мобильного и тут же передумал, однако, прежде чем отключиться, дождался сигнала голосовой почты.

После позднего обеда в «Сталльместарегорден» я вернулся в Каролинскую больницу. Дул прохладный ветер, но по улицам и фасадам домов струился свет весеннего солнца.

Я избавился от беспокойства за Шарлотте, решив, что переживание оказалось слишком сильным и ей понадобилось время, чтобы привести в порядок лицо и чувства. Кроны деревьев на Северном кладбище ходили волнами под ветром и солнцем.

Сегодня Беньямина заберет Кеннет, он обещал прокатить его на полицейской машине по дороге из детского сада. Беньямин поспит у него — мне надо было работать допоздна, а Симоне собралась в театр с подругами.

Я обещал той студентке-медичке, Майе Свартлинг, еще раз побеседовать с ней. Оказалось, что я с нетерпением и удовольствием жду этого разговора — ведь в случае с Шарлотте моя теория в принципе подтвердилась.

Я вышел из приемной и пошел к своему кабинету. В больничном холле никого не было, за исключением нескольких пожилых женщин, ждавших, когда за ними приедет машина. Погода стояла прекрасная: пыль неслась в столбах света, слепило солнце. Хорошо бы сегодня вечером пробежаться, проверить, на какую скорость я способен.

Когда я подошел к кабинету, у дверей уже ждала Майя Свартлинг. Ее полные, накрашенные красной помадой губы раздвинулись в широкой улыбке, а заколка в угольно-черных волосах сверкнула, когда она поклонилась и приветливо-шутливо спросила:

— Надеюсь, господин доктор не передумал насчет интервью номер два?

— Конечно, нет, — сказал я; стоя перед ней и отпирая дверь, я ощутил какую-то щекочущую пустоту в теле. Когда она следом за мной входила в кабинет, наши глаза встретились, и я заметил в ее взгляде неожиданную серьезность.

Внезапно я ощутил свое собственное тело, свои ноги, свой рот. Доставая папку с бумагой, ручкой и блокнотом, Майя покраснела.

— С тех пор как мы виделись в последний раз, было что-нибудь новое? — спросила она.

Я принес Майе чашку кофе с кухоньки, а потом начал рассказывать о сегодняшнем удачном сеансе.

— Думаю, мы нашли обидчика Шарлотте, — сказал я. — Того, кто довел ее до такого страшного состояния, что она снова и снова пытается покончить с собой.

— И кто это?

— Собака, — серьезно сказал я.

Мария не засмеялась. Она хорошо подготовилась и знала один из моих тезисов, самый смелый и очевидный, пришедший из древних сказок: человек в образе животного — один из старейших способов сообщить о том, что нельзя упоминать, что слишком страшно или притягательно.

Для моих пациентов это был способ осмыслить то, чего они не могли осмыслить: как тот, кто должен защищать и любить, вместо этого причиняет самое страшное из мыслимых зол.

Мне было легко говорить с Майей, почти подозрительно легко. Она, не будучи специалистом, хорошо разбиралась в теме, задавала разумные вопросы и оказалась великолепным слушателем.

— А Марек Семиович? Как с ним? — спросила она и покосилась на ручку.

— Вы уже знаете о его прошлом. Он приехал сюда как беженец в разгар войны в Боснии, а залечить ему помогли только физические раны.

— Так.

— Он интересен для моего исследования, хотя я все еще не понял до конца, что с ним произошло. Когда я погружаю его в глубокий гипноз, он всегда попадает в одну и ту же комнату, вспоминает одно и то же: его заставляют мучить знакомых, мальчишек, с которыми он когда-то играл, — а потом что-то происходит.