Константин Образцов - Молот ведьм
Лолита вернулась в комнату, посвежевшая, спокойная, завернутая в розовое полотенце. Прошла, не глядя на меня, к холодильнику, достала из морозилки большой контейнер шоколадного мороженого, забралась с ногами на кровать, устроилась поудобнее среди взбитых подушек и принялась нажимать кнопки на телевизионном пульте. Зазвучали невнятные голоса, музыка, далекие взрывы и крики.
Я молча лежал и слушал. Прошло минут пять, может, больше. Я осторожно приподнял голову и посмотрел: Лолита сидела на кровати, скрестив по-турецки голые ноги, и ела мороженое, глядя в экран телевизора. Полотенце соскользнуло у нее с груди. Маленькие темные соски были еще напряженными.
— Мне можно идти? — спросил я.
— Вали, — ответила она, не поворачиваясь.
Я с трудом встал, покачиваясь, вышел в коридор, и кое-как стал натягивать одежду. Трусы и рубашка неприятно прилипли к мокрому, грязному телу. Я оделся, зашнуровал ботинки, постоял немного, раздумывая, не стоит ли окликнуть Лолиту, чтобы она закрыла за мной дверь, а потом просто вышел, прикрыв ее сам как можно более тихо.
Была почти середина декабря, а снег пока так и не выпал. На улице было черно, ветрено, холодно, страшно. Я почти добрел до метро, когда зазвонил телефон.
— Я передумала, — сказала она. — Возвращайся. Оставил лужи после себя, кто все это убирать будет?
И я пошел обратно.
Она сидела на кровати, поджав ноги, и наблюдала, как я тщательно вытираю пол от пота и спермы. Когда я закончил, она снова велела мне раздеваться. Я был уверен, что уже ни на что не способен, настолько был изможден и измучен, и прямо сказал ей об этом.
— Ничего, — улыбнулась она почти нежно. — Я кое-что придумала.
И показала мне круглую резинку, которой обычно перетягивают пачки банкнот.
— Вот. Думаю, это поможет.
Домой я попал через сутки. К тому времени на мобильном было семнадцать не отвеченных звонков от жены и восемь СМС-сообщений. Я не стал их читать. Когда я возник на пороге, жена посмотрела на меня, отвернулась, и молча ушла к себе в спальню. Она ничего не спросила, а я не стал рассказывать. Собственно, после этого мы вообще перестали разговаривать.
Все воскресенье я провалялся в постели, пытаясь восстановить силы и понять, что со мной было, пока не бросил это занятие, решив попросту все забыть, как человек, слишком сильно разгулявшийся на дружеской вечеринке, пытается выбросить из памяти постыдные детали своих пьяных поступков. Просто накатило, думал я. Временное помешательство. Даже не стоит думать об этом. Оставим в прошлом.
Но в понедельник, придя ранним утром в Университет, я понял, что ничего не желаю так сильно, как снова приехать к Лолите.
Так началась моя новая жизнь. И теперь она принадлежала не мне.
Лолита вызывала меня к себе несколько раз в неделю, и я бросал все и ехал. Вначале это происходило только по вечерам, но потом она стала развлекаться, например, срывая меня с лекций в те дни, когда сама пропускала учебу, и я прерывал занятия на середине, бормотал извинения, хватал пальто, шляпу, портфель и выбегал из аудитории. Пришлось пустить слух о том, что у меня тяжело болеет жена. В это легко поверили, принимая во внимание мой осунувшийся, нездоровый вид, и относились даже с сочувствием, когда я очередной раз в спешке покидал факультет. Об истинной причине того, почему Аркадий Романович Каль, доктор наук сорока девяти лет от роду, вдруг несется куда-то, сломя голову, после телефонного звонка, никто и помыслить не мог.
Потом она стала звать меня ночью: в час, два, три, и я просыпался, нашаривал в темноте жужжащий, елозящий по тумбочке телефон, на экране которого крупно светилось «ЛОЛИТА», вылезал из теплой постели, торопливо одевался и мчался на улицу, чтобы поймать такси. Жена все так же молчала. Ей казалось, она понимает, что происходит. Как и мои коллеги и студенты, в своих предположениях она была далека от истины. Собственно, я и сам не до конца понимал тогда, что со мной творится на самом деле.
Я позволял поступать с собой, как угодно, делать все, что заблагорассудится, и Лолита этим пользовалась в полной мере: заставляла голым ползать на четвереньках по квартире, мычать, ржать или блеять, а сама садилась верхом и каталась, заливисто смеясь и время от времени охаживая меня по бокам моим же брючным ремнем; велела облизывать ноги, а иногда — только высокие каблуки черных туфель; требовала, чтобы я, стоя голым на стуле посреди комнаты, читал с выражением лекции, которые она иногда пропускала. Но заканчивалось все одинаково: она укладывала меня на пол и трахала, пока я выл от изнеможения и боли, драла ногтями и оставляла на теле глубокие, кровоточащие укусы. Иногда она усаживалась мне на лицо, заставляя поглубже засовывать язык ей во влагалище или анус, а сама елозила и дергалась так, что жесткие волосы на лобке царапали мне губы и нос. Однажды после очередной такой ночи я уснул прямо на полу. Проснулся под утро от того, что Лолита пинала меня и бранила за то, что посмел отключиться. В Университет мы поехали вместе, а когда подходили к аудитории, она посмотрела на меня, брезгливо скривилась, полезла в сумочку и протянула упаковку салфеток.
— На, сходи в туалет и вытрись как следует.
Когда я посмотрел в зеркало над раковиной, то увидел, что в щетине вокруг распухших, расцарапанных губ блестит засохшая слизь.
Пытался ли я сопротивляться? Конечно. Каждый раз, приползая домой, я говорил себе, что теперь-то уж точно все кончено. Что есть предел унижениям, что нужно вспомнить о чувстве собственного достоинства и силе воли; но проходил день, другой, и мне уже ничего так не хотелось, как чтобы раздался звонок и она позвала меня снова. Если вдруг Лолита не звонила дольше обычного, я начинал волноваться, не находил себе места, бросал на нее жадные и умоляющие взгляды на лекциях, замечая попутно то новый дорогой телефон, то украшения, которые стали у нее появляться, и к страху того, что я могу быть отвергнут, примешивалась жгучая ревность от осознания, что у нее кто-то есть, кто-то еще, кроме меня. А еще думал о том, что, согласись я тогда на «продолжение знакомства», то оно развивалось бы явно по другому сценарию. Теперь же мне на своем опыте пришлось убедиться в справедливости слов из «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова», где говорится: «Всякая злость мала по сравнению со злостью женщины». Особенно женщины отвергнутой и оскорбленной.
Однажды я предпринял настоящую попытку побега. Это случилось в ночь на Рождество, двадцать четвертого декабря. Как раз в этот день жена сказала мне, что уедет на Новый год к дочке в Москву. У нее уже были собраны сумки. Объяснений и комментариев не последовало, за что я был очень ей благодарен: все и так было ясно, ну, или казалось таковым. Когда я закрыл дверь и остался один в опустевшей, когда-то такой уютной и привычно теплой квартире, на меня накатила тоска. Моя жизнь, мой мир рушились с пугающей быстротой, и я должен был это остановить. На то, чтобы сказать Лолите, что я не приду к ней сегодня, духа у меня не хватило. Я снова явился и только кивнул, когда она сообщила, что хочет, чтобы я остался с ней до утра. Зато хватило сил на другое — лежать, как собака, у изножья кровати, и ждать, пока хозяйка уснет.
Глубокой ночью, дождавшись, когда ее дыхание станет ровным и глубоким, я сдвинулся с места и почти ползком пробрался в прихожую. Медленно, осторожно, замирая при каждом шорохе, словно сапер, разминирующий чуткую бомбу в яме со спящими змеями, я кое-как натянул одежду и встал. Дверной замок громко, предательски лязгнул в ночной тишине. Я замер. Лолита пошевелилась во сне. Некоторое время я стоял, обливаясь потом и ощущая гулкое биение крови в висках. Ничего. Крадучись, как вор, я выскользнул за дверь, медленно прикрыл ее за собой, и выскочил на лестницу.
Я не стал вызывать лифт, а пустился бегом, все быстрей и быстрее, перепрыгивая через ступени, с грохотом приземляясь на лестничных площадках, хватаясь на поворотах за перила, которые гудели, дрожа, как толстые басовые струны.
Ночь была морозной и тихой; в кристально-прозрачном небе сияли яркие, чистые звезды. Я бежал, скользя по укатанному снегу, пока не закололо в боку, и потом перешел на быстрый шаг. Холодный воздух больно щипал ноздри, но очищал мысли, словно стакан ледяной газировки на утро после попойки. Меня охватило ликующее, бодрящее чувство: я смог это сделать, я сбежал, я вырвался. Теперь нужно только добраться до дома, укрыться от безумия и мрака прошедших недель за надежными дверями, в желтом, уютном тепле, а потом позвонить жене. Я объясню ей все, расскажу все, что было, и она отнесется ко мне с пониманием, которого мне так не хватало последнее время, и поддержит, как умела только она, как всегда поддерживала на протяжении трех десятилетий нашего брака. Я чувствовал себя снова живым и свободным, как заключенный, выбравшийся из узкого подкопа за пределы своего каземата, и впервые за долгие годы вдохнувший полной грудью воздух, не стиснутый стенами и удушливыми миазмами тюремной камеры.
