Замок - Гурвич Владимир Моисеевич

— Но это же понятно, давать ему. И он тогда точно согласится.

Мария вдруг почувствовала, как сильно краснеет. Никогда еще сын с ней не заговаривал на эту тему. Они вообще как-то избегали подобных разговоров, хотя, возможно, это было неправильным.

Чтобы как-то скрыть смущение, она встала, прошлась по номеру, снова села. Она совершенно не представляла, что ей говорить в этом случае. Еще никто ей ничего подобного не предлагал.

— То есть, ты считаешь, что такими способами можно добиваться своих целей? — не без усилий выдавила Мария из себя.

— Почему бы и нет, коль припрет, — уверенно ответил Андрей. Судя по его виду, он справился со смущением.

— А ты не подумал, как я себя должна при этом чувствовать?

— Мама, но я же сказал, как много от этого для меня зависит. Ты же хочешь мне помочь.

— А если понадобится кого-нибудь убить, чтобы ты получил теплое местечко, тоже меня попросишь?

— Да при чем тут это, никто никого убивать не просит! — раздраженно воскликнул Андрей. — Никому хуже от этого не станет.

— Откуда такая уверенность?

— Но это же понятно!

— А вот мне нет. То, что ты просишь, это омерзительно. Не представляю, как у моего сына повернулся язык сказать подобные вещи.

— Легко! — с вызовом произнес Андрей.

— Вот не знала, что ты ко мне относишься почти как к проститутке. Даже не знаю, что тебе сказать. Лучше просто уйди. А тебя уже просила — уезжай, тебе тут нечего делать.

Андрей резко встал.

— Назло тебе не уеду!

Он вышел из номера, громко хлопнув дверью. Мария невольно вздрогнула. Ощущение того, что она теряет сына, уже возникало у нее, но тогда оно было смутным, она не хотела в это верить. Но после этого разговора, от этой мысли она уже не могла отмахнуться.

83

Ростислав постучал в номер матери, услышал разрешение войти, отворил дверь. Эмма Витольдовна сидела перед мольбертом и внимательно рассматривала вставленный в него холст.

— Очередной пейзаж? — спросил Ростислав.

— Это не пейзаж, Ростик, — ответила Эмма Витольдовна. — Посмотри. Мне важно твое суждение.

Ростислав встал рядом с матерью и стал смотреть на картину.

— Что скажешь? — спросила она. — Портрет получился? Он, правда, еще не закончен. Но главное, мне кажется, уже сделано.

— Знаешь, мама, не могу сказать, что я часто думаю о своем отце. Но бывают минуты, когда само собой внутри меня вдруг начинается с ним беседа. Она настолько меня захватывает, что я жалею о том, что это происходит не на самом деле. Я говорю от его имени, причем стараюсь это делать так, как бы он сказал, будь рядом. Хотя, кончено, это всего лишь моя интерпретация его слов. Но с другой стороны это не столь и принципиально, для меня самое важное проверить, таким образом, собственные аргументы.

Эмма Витольдовна посмотрела на сына.

— Какое это имеет отношение к моему портрету?

— Не знаю, — ответил Ростислав, — но у меня при взгляде на портрет само собой возникло желание рассказать тебе о своих беседах с отцом. При этом я совсем не воображаю его внешность, я даже не слышу его голос, я просто беседую с ним. Иногда спорю, порой ожесточенно. Ты не поверишь, но даже возникают на него обиды. По крайней мере, пару таких случаев я помню.

— Ростик, ты же понимаешь, что это разговор не с ним, а самим собой. Отец лишь удобный образ для него.

— Понимаю, мама, я же не совсем идиот, — улыбнулся Ростислав. — И все же это не только разговор с самим собой, но и частично с ним. Если бы это были беседы только с собой, они были бы немного иные. Поверь мне, что это именно так.

— Я верю, я сама иногда с ним беседую. Наверное, не так часто, как ты. Кстати, я сейчас вспомнила: однажды твой отец сказал мне, что в жизни самые важные разговоры — это разговоры внутри себя. И в них крайне важен, кто твой собеседник, его уровень. Кому принадлежит тот голос, кто вступает с тобой в диалог. От этого зависит его значимость. Но ты так и не оценил портрет.

— А мне казалось, что оценил.

— Поясни мне неразумной.

— Когда я увидел этот портрет, то сразу почувствовал, что это мой отец, с которым я периодически веду беседы. Я не большой знаток живописи и не могу оценить качество того, что ты написала. Но я сразу признал человека, с которым разговариваю. Вот и сейчас собираюсь с ним побеседовать.

— Опять внутри себя?

Ростислав покачал головой.

— На этот раз, вживую. Мне кажется, я принял для себя важное решение. И хочу обсудить его с отцом.

— А с матерью?

— Тоже, но после того, как поговорю с ним. Пожалуйста, не обижайся.

— Я нисколько не обижаюсь, — обиженно вздохнула Эмма Витольдовна. — Я прекрасно понимаю, что для тебя я всегда на втором месте.

— Только в некоторых вопросах. А в подавляющем большинстве — ты у меня на первом.

— Ну, ладно, хоть это меня утешает. Значит, ты считаешь, что портрет удался.

Ростислав поцеловал мать в голову.

— Мне кажется, у тебя в жизни удалось все.

— Ты просто не знаешь… Впрочем, как на все посмотреть. Однажды одна моя знакомая сказала про своего мужа такую фразу: он бедный человек, кроме денег, у него ничего нет. С тех пор меня это сильно беспокоит: а вдруг и у меня кроме них, по большому счету ничего больше нет. Причем, в моем случае деньги тоже не мои, а супруга.

— Это не так, в тебе много есть разных сущностей. Ладно, доканчивай свой портрет, не буду больше мешать. Я бы хотел, чтобы он висел в моем кабинете.

— Сделаю потом тебе копию — и повесишь.

Ростислав поцеловал мать и вышел.

84

Проводив сына, Эмма Витольдовна несколько минут раздумывала над его словами, затем тихо вздохнула и села за мольберт — продолжать работу над портретом. Раздался стук в дверь, он был тихим и нерешительным, словно тот, кто стучался, не был уверен в правильности своего поступка.

— Войдите! — громко произнесла Эмма Витольдовна.

На пороге появилась Анастасия Владимировна. Она нерешительно смотрела на хозяйку номера. Та же невольно сделала защитное движение.

— Я пришла не ссориться, Эмма, — поспешно проговорила Анастасия Владимировна.

— А тогда зачем?

— Посмотреть на портрет. Мне это очень нужно.

Эмма Витольдовна вдруг ясно ощутила, что именно этой женщине ей совсем не хочется показывать портрет. Она писала своего Феликса для себя, а вовсе не для этой злобной старухи. Она помнила, как Настя портила им жизнь, после того как Феликс ушел от нее, звонила, караулила у подъезда, не стесняясь прохожих, закатывала скандалы и истерики. Иногда дело доходило до настоящих драк. Она, Эмма, до сих пор до конца не понимает, как мог Феликс жениться на этой пусть даже когда-то красивой склочнице, что их объединило. Не случайно, что от этого союза родился такой монстр, как Антон. В этом есть какая-то закономерность, ничего другого появиться на свет просто не могло.

— Я очень тебя прошу, позволь посмотреть, — жалобным голосом проговорила Анастасия Владимировна.

— Хорошо, смотри, — уступила Эмма Витольдовна. Она встала и отошла от мольберта, освобождая место для своей гостьи.

Анастасия Владимировна заняла ее место. Она смотрела на портрет уже довольно долго, но ничего не говорила.

— Портрет еще не завершен, — сама не зная, зачем, уточнила Эмма Витольдовна.

Анастасия Владимировна кивнула головой и продолжила смотреть на портрет. Эмма Витольдовна почувствовала раздражение. И долго она собирается вот так сидеть, у нее есть свои дела, а не только наблюдать за тем, как эта женщина разглядывает ее творение. Надо бы прервать это занятие. Но внезапно ею овладела нерешительность. Вместо этого она села на кровать и даже взяла в руки лежащую на тумбочке книжку. Но не для того, чтобы читать, а что бы хоть чем-то занять себя.

— Спасибо тебе, — вдруг услышала она голос Анастасия Владимировна. — Я словно бы перенеслась на сорок пять лет назад.

Эмма Витольдовна пожала плечами. Какое ей дело до того, куда та перенеслась. Хоть на тысячу лет назад.