Дэниел Силва - Убийство в Вене
Он работал до середины дня, затем устраивал перерыв и отправлялся к больнице при Хадасском университете, где лежал Эли Лавон, который, проведя месяц без сознания, начал проявлять признаки выхода из комы. Габриель сидел у Лавона час или около того и рассказывал ему о деле. Затем он возвращался на свою квартиру и работал дотемна.
В тот день, когда он закончил свой отчет, он пробыл в больнице до вечера и оказался там, когда Лавон открыл глаза. Сначала Лавон тупо смотрел в пространство, затем во взгляде его появилась былая острота и, оглядев незнакомую больничную палату, он остановил взгляд на лице Габриеля.
– Где мы? В Вене?
– В Иерусалиме.
– Что ты тут делаешь?
– Работаю над отчетом для Конторы.
– О чем?
– О поимке нацистского военного преступника по имени Эрих Радек.
– Радек?
– Он жил в Вене под именем Людвиг Фогель.
Лавон улыбнулся.
– Расскажи мне все, – пробормотал он, но прежде чем Габриель мог сказать хоть слово, он снова потерял сознание.
Когда в тот вечер Габриель вернулся в квартиру, на его автоответчике мигал огонек. Он нажал на кнопку «Пуск» и услышал голос Мордехая Ривлина:
– Узник Абу-Кабира хотел бы поговорить. Я послал его к черту. Теперь ваша очередь.
40
Яффа, Израиль
Исправительный центр был окружен высокой стеной желтого цвета, по верху которой были проложены витки колючей проволоки. Ранним следующим утром Габриель подошел ко входу и был тотчас же впущен. Далее он должен был пройти по узкому огороженному проходу, напомнившему ему о «Дороге в рай» в Треблинке. На другом конце прохода его ждал тюремщик. Он молча провел Габриеля в безопасное помещение, затем в комнату для допросов без окон, с голыми шлакобетонными стенами. Радек как статуя сидел у стола в темном костюме и при галстуке. Его руки в наручниках лежали на столе. Он поздоровался с Габриелем еле заметным кивком головы, но не встал.
– Снимите наручники, – сказал Габриель тюремщику.
– Это против правил.
Габриель так посмотрел на тюремщика, что через минуту наручников не стало.
– Лихо вы это проделали, – сказал Радек. – Это еще один ваш психологический способ воздействия? Хотите показать вашу власть надо мной?
Габриель пододвинул к себе жесткий железный стул и сел.
– Я не думаю, чтобы при данных условиях подобная демонстрация была необходима.
– Наверное, вы правы, – сказал Радек. – Так или иначе, я восхищен тем, как вы провели все дело. Хотелось бы мне думать, что я мог бы проделать это так же хорошо.
– С кем? – спросил Габриель. – С американцами или с русскими?
– Вы намекаете на заявления этого идиота Белова в Париже?
– А они соответствуют действительности?
Радек молча смотрел на Габриеля, и на несколько секунд что-то от прежней стали вернулось в его голубые глаза.
– Когда играешь в игру так долго, как это делал я, заключаешь много союзов и участвуешь в стольких обманах, то под конец порой трудно понять, где проходит водораздел между правдой и ложью.
– Белов, казалось, был убежден, что знает правду.
– Да, но, боюсь, это убеждение дурака. Видите ли, Белов не мог знать правду. – И Радек переменил тему: – Я полагаю, вы видели сегодняшние утренние газеты?
Габриель кивнул.
– Он победил с бо́льшим превосходством, чем можно было ожидать. Похоже, мой арест способствовал этому. Австрийцы никогда не любили чужаков, которые вмешиваются в их дела.
– Вы ведь не злорадствуете?
– Конечно, нет, – сказал Радек. – Мне только жаль, что я дешево продал себя в Треблинке. Возможно, мне не следовало так легко соглашаться. И я не так уж уверен, что избирательная кампания Петера пострадала бы из-за того, что стало бы известно о моем прошлом.
– Есть вещи политически несовместимые – даже в такой стране, как Австрия.
– Вы недооцениваете нас, Аллон.
Габриель дал тишине установиться между ними. Он уже начинал жалеть, что согласился прийти.
– Мордехай Ривлин сообщил, что вы хотите меня видеть, – примирительно сказал он. – Я не располагаю большим количеством времени.
Радек немного выпрямился на стуле.
– Я подумал, что вы могли бы оказать мне профессиональную услугу, ответив на пару вопросов.
– Это зависит от вопросов. И мы с вами не принадлежим к одной профессии, Радек.
– Да, – согласился Радек. – Я был агентом американской разведки, а вы – убийца.
Габриель встал со стула. Радек поднял руку.
– Подождите, – сказал он. – Сядьте. Пожалуйста.
Габриель снова сел.
– Человек, позвонивший ко мне домой в ночь, когда меня выкрали…
– Вы хотите сказать – арестовали?
Радек наклонил голову.
– Хорошо, арестовали. Я полагаю, это был самозванец.
Габриель кивнул.
– Он отлично сыграл. Как это он сумел так хорошо войти в роль?
– Вы же не ожидаете, что я стану отвечать вам на это, Радек?
– У вас явно была запись его голоса.
Габриель посмотрел на свои часы.
– Я надеюсь, вы не заставили меня ехать в Яффу, чтобы задать мне один вопрос.
– Нет, – сказал Радек. – Есть еще одна вещь, которую я хотел бы знать. Когда мы были в Треблинке, вы упомянули, что я принимал участие в эвакуации узников из Биркенау.
Габриель прервал его:
– Можем мы наконец оставить в покое эвфемизмы, Радек? Это не была эвакуация. Это был «Марш смерти».
Радек с минуту молчал.
– Вы упомянули также, что я лично убил несколько узников.
– Я знаю, что вы убили по крайней мере двух девушек, – сказал Габриель. – Я уверен, что их было больше.
Радек закрыл глаза и медленно кивнул.
– Их было больше, – сказал он словно издалека. – Много больше. Я помню тот день, словно это было на прошлой неделе. Я уже какое-то время чувствовал, что приближается конец, но, увидев эту вереницу узников, марширующих в направлении рейха… я понял, что это – Götterdämmerung. Это были настоящие Сумерки Богов.
– И тогда вы начали убивать?
Он снова кивнул.
– Мне поручили сберечь их страшную тайну, а затем выпустили несколько тысяч свидетелей живыми из Биркенау. Я уверен, вы можете представить себе, что я чувствовал.
– Нет, – вполне искренне сказал Габриель. – Я не в состоянии представить себе, что вы чувствовали.
– Там была девушка, – сказал Радек. – Помню, я спросил ее, что она станет рассказывать своим детям про войну. Она ответила, что расскажет им правду. Я приказал ей солгать. Она отказалась. Я убил двух ее подруг, а она по-прежнему не сдавалась. По какой-то причине я дал ей уйти. После этого я перестал убивать узников. Посмотрев ей в глаза, я понял, что это бесполезно.
Габриель опустил глаза на свои руки, не желая попадаться Радеку на удочку.
– Я полагаю, эта женщина и была вашей свидетельницей? – спросил Радек.
– Да.
– Странно, – сказал Радек, – но у нее были ваши глаза.
Габриель поднял глаза. Помедлил и произнес:
– Мне все так говорят.
– Это была ваша мать?
Снова помедлил, потом сказал правду.
– Я готов выразить мои сожаления, – сказал Радек, – но я понимаю, сколько бы я ни извинялся, это ничего для вас не значит.
– И вы правы, – сказал Габриель. – Не говорите ничего.
– Значит, вы это совершили в память о ней?
– Нет, – сказал Габриель. – В память обо всех них.
Тут дверь вдруг отворилась. Тюремщик вошел в комнату для допросов и объявил, что пора ехать в «Яд Вашем». Радек медленно поднялся и протянул руки. Пока ему надевали наручники, он все смотрел в лицо Габриеля. Габриель проводил Радека до двери, затем проследил за тем, как он прошел по огороженному проходу в ожидавший его фургон. Габриель достаточно насмотрелся. Теперь он хотел просто забыть.
Выехав из Абу-Кабира, Габриель поехал в Софед повидать Циону. Они перекусили в маленьком кафе в квартале художников. Она пыталась заставить его разговориться о деле Радека, но Габриель, расставшись всего два часа назад с убийцей, был не в настроении говорить и дальше о нем. Он заставил Циону поклясться, что она будет держать в тайне его участие в деле, затем переменил тему разговора.
Какое-то время они поговорили об искусстве, потом о политике и, наконец, о том, как будет строиться жизнь Габриеля. Циона знала о существовании пустой квартиры на расстоянии нескольких улиц от ее собственной. Квартира была достаточно большой, чтобы устроить в ней студию, и была одарена самым замечательным светом в Верхней Галилее. Габриель пообещал подумать об этом, но Циона снова поняла, что он лишь старается успокоить ее. Глаза его снова стали мятущимися. Ему уже не терпелось уйти.
За кофе он рассказал ей, что нашел место, куда можно поместить кое-что из работ матери.
