Джон Бердетт - Крестный отец Катманду
— Залезайте.
Он был по-прежнему во френче а-ля Неру, но драгоценности куда-то спрятал, а две верхние пуговицы расстегнул, отчего производил совершенно иное впечатление. Голос стал на ноту ниже, жесты лишились «голубой» выразительности. Я не устоял и, прежде чем забраться в автомобиль, подал тарелку и серебряную вилку одному из охранников.
«Феррари» нарезал круги по дороге на гору Виктория с такой скоростью, что, казалось, создавал ударную волну. Автомобили меньшего размера уступали нам путь — богатство здесь свидетельствовало о власти, а каждый азиат убедился на собственном горьком опыте: сила всегда права. Нь заговорил только после того, как мы свернули с дороги.
— У вас нет права вести здесь расследование.
Я смиренно кивнул:
— Совершенно верно.
— Вломившись на нашу вечеринку, вы совершенно себя скомпрометировали.
— Святая истина.
— Если в Гонконге коп ведет себя подобным образом, я приказываю сделать из его яиц гоголь-моголь.
— Хорошее выражение. Откуда вы его взяли?
Нь позволил себе слегка улыбнуться.
— Одна из моих матерей была англичанкой. Как и одна из моих жен.
— Ваша английская жена мужчина или женщина?
Этот вопрос Нь почему-то нашел забавным и все еще смеялся, когда охранник впускал нас в его роскошный кондоминиум.
Мы оказались в разноуровневой гостиной с окнами от пола до потолка, через которые внутрь проникала темная энергия расположенного у подножия горы города. В глубине комнаты мягкий свет напольных ламп заливал два парадных портрета десяти футов высотой. Это были сидящие на искусно вырезанных и драпированных парчой стульях китаец и китаянка в зимних одеждах и отделанных мехом мантиях — под ногами пышный ковер. Рук и ног женщины не было видно, на обоих — длинные нефритовые ожерелья и украшенные серебром и золотом головные уборы. Сходство с предками Мой показалось мне настолько сильным, что я сделал шаг вперед, желая убедиться, не те ли это самые люди. Оказалось — другие.
Нь с любопытством посмотрел на меня. Здесь он был у себя дома, расслабился и успокоился. Я же, тупица из «третьего мира», служил ему чем-то вроде фона. Если бы не я, перед кем бы он ощущал свое превосходство?
— Прадед и прабабка с отцовской стороны, — объяснил он. — До революции.
— Вы из Шаньтоу?
— Я ниоткуда. Председатель Мао бросил моих мать и отца в печь, когда мне было четыре года. Рассказывали, что я громко заплакал, когда лопнули их черепа. Так кончилось мое детство и моя личность. — Он махнул рукой, отметая расспросы. — Потом были дальние родственники, приемные родители, некоторые из них иностранцы. В конце концов я оказался в Гонконге. К пятнадцати годам чувствовал себя стариком. Затем встретил учителя и покровителя. За большую цену он поделился со мной своей мудростью: «Не старайся быть кем-то. Не старайся быть никем. Ты уже мертв. Радуйся». Конечно, эти слова ничего не значили, но были частью посвящения, которое для меня стало чем-то вроде химиотерапии мозга, удалившей остатки сознания принадлежности к чему-то. — Нь улыбнулся: не тепло и не враждебно, просто по обязанности. — Могу я предложить вам выпить? Сейчас подходящий момент? Или просто продолжать болтологию? Поздно предлагать вам убраться вон, вы мой гость. Надо же было как-то удалить вас с вечеринки. Умный ход с вашей стороны. В другой ситуации я бы не подумал с вами церемониться. — Он помолчал. — Впрочем, вы стали прекрасным предлогом. Я невероятно устал от этих претенциозных гонконгских мероприятий.
Нь посмотрел на ночной город, должен признать, очень красивый: на фоне черной бухты сияние богатейших небоскребов соперничало с блеском лазерной иллюминации. Он заговорил в окно, а не со мной.
— Вы, наверное, не сознаете, насколько на самом деле ненормальна Мими Мой. Тот, кто с ней не жил, не может этого понять. — Он покосился на меня. — Вы ведь здесь по этому поводу? По поводу Сумасшедшей Мой, доктора химических наук, первой и единственной тайской женщины китайского происхождения, которая занималась в Оксфорде химией и фармакологией и получила степень бакалавра с отличием первого класса?
Я кивнул.
— Без служанки она не способна даже одеться. Когда мы жили вместе, мне порой приходилось наблюдать, как служанка натягивает на нее трусики. Мой не хотела даже мыться сама, и служанка ей помогала. С деньгами тоже не умела обращаться, и служанка должна была контролировать ее кошелек. — Нь улыбнулся — видимо, моему отражению в окне. — Интересный полицейский факт, но вы делаете неправильный вывод. Все намного глубже. — Он покачал головой. — Служанку не заботили деньги. Она и так была уже сказочно богата. — Он снова улыбнулся. — Вот теперь вы действительно удивлены? Возможно, самая богатая рабыня в мире. А ведь большую часть жизни она и была рабыней. Не существовало ничего, что бы она не сделала для Мой. Даже смазывала лечебными кремами ее геморрой. С тех пор как родилась Мими, они представляли собой единое целое. Но Мими — ребенок, понимаете, детектив? Блестящий, остроумный, циничный, красивый, очаровательный, искушенный, прекрасно образованный ребенок. Не такое уж необычное явление среди богатых. Резюме таково: Мими не способна жить без служанки. Но берусь утверждать, что и служанка не согласилась бы жить без Мой. Вместе они представляют два полушария своего собственного совершенного мира, и сами это сознают.
— То есть места для мужа не остается?
— Пока я не требовал к себе внимания, все шло нормально. Я был относительно молод, но уже не юнец. Мне требовалась профессия. А она хотела доказать миру, что, как всякая женщина, способна привлечь мужчину. Хочу сказать, в тот период жизни она еще притворялась нормальной.
— Профессия? Я считал, что вы ювелир. Мы установили, что доктор Мой фармацевт.
По ухмылке Джонни я понял, что он получил необходимую информацию: ему хотелось понять, насколько я много знаю. Оказалось, не много.
— Придется образовывать вас с самого начала. Оставайтесь у меня на ночь. И не беспокойтесь, у меня нет на вас никаких видов. Ваш наряд отбивает у меня к вам всякий интерес.
Глава 48
Служанка-филиппинка подала нам завтрак на просторный балкон с видом на город. Нь указал на парящих над высокими жилыми домами грифов.
— С каждым годом их становится все меньше. Чудо, что они вообще не исчезли.
После кофе и свежих круассанов он отвез меня на конечную станцию железной дороги, где я сел на поезд, идущий в аэропорт. Это был не обычной поезд: все двадцать минут пути по вагонам ходила проводница, проверяя, всели довольны обслуживанием. Она одарила меня обычной гонконгской оплаченной улыбкой, но ее взгляд задержался на моей одежде.
Из аэропорта я позвонил Сукуму и рассказал о проведенном с Джонни Нь вечере. Он отказался что-либо обсуждать по телефону, излучал один только страх, и я понял: груз всей информации, которую еще предстоит узнать, придется нести одному. Как только самолет приземлился в Бангкоке, я позвонил ему снова.
— Мы же договорились, разве не так? Я веду расследование. Ты со мной или нет?
— Не по телефону. Я приеду к тебе домой. Хотя нет, не хочу, чтобы видели, что я был у тебя в гостях. Пусть не думают, что у нас с тобой личные связи.
— Мне изменить внешность?
— А сделаешь?
— Шучу, детектив.
Су кум кашлянул.
— Как насчет железнодорожной станции Хуа Лампонг?
— Через тридцать минут.
Я сижу в привокзальном кафе, пью холодный чай с лимоном и смотрю, как туристы сваливают рюкзаки на платформе, откуда поезда уходят в Чиангмай и по всем северным направлениям. Здесь, как обычно, много людей — в основном тайских крестьян. Они приехали в большой город искать счастья или, ничего не добившись и разочаровавшись, уезжают. Многочисленные продавцы торгуют едой, жулики предлагают донести вещи до такси. Под старомодным табло с вращающимися табличками, на которых обозначено время отправления поездов, висят большие часы. Так и хочется, глядя на них, представить, что все происходит лет сто назад, когда вокзал еще новый, да и часы тоже.
Сукум опаздывал, Сукум трусил. Наконец он появился — в джинсах, черной майке и темных очках. На уровне глаз держал развернутую тайскую газету, и перед каждым шагом, чтобы не упасть, ему приходилось заглядывать под нее. Но при этом шел он походкой полицейского. А увидев меня, дал знак, который должен был означать: не здоровайся. Вместо того чтобы сесть рядом, он устроился за соседним столом и достал пачку сигарет. Сукум — некурящий. Я старался не смотреть, как он открывает коробку, щелкает по ней большим пальцем и, выбив сигарету, неуклюже закуривает. Импровизируя, я выждал несколько мгновений, а затем попросил у него сигарету. Сукум бросил мне пачку. Воспользовавшись ситуацией, я подошел и попросил у него огонька. Сукум не переставая стрелял по сторонам глазами. Я заметил, что его лицо покрылось потом, а майка, промокнув, стала еще чернее.
