Дмитрий Вересов - Избранник ворона
— А что так? — Ларин смотрел с удивлением. В проштудированных им научных трактатах про алкоголизм такое состояние называется «интенционный тремор», и ему было крайне странно наблюдать этот клинический симптом у приятеля, которого он, в сопоставлении с самим собой, держал чуть ли не за трезвенника.
— Тоже отмечаю… — Нил опустил глаза. — Четвертый месяц праздную вновь обретенную свободу.
Дни свободы были безрадостными и долгими. Ежеминутно, почти физически, Нил ощущал, как, леденеет душа, покрываясь инеем бесчувствия. Ощущение было мучительным, он боролся с ним, боролся, боролся, судорожно хватаясь за все, что могло хоть немного замедлить неумолимое приближение черной, холодной бездны — музыка, скоротечные романы, вино…
— Мальчики, привет!
Мимо них, чуть замедлив грациозный ход, ангельским видением проплывала Таня Захаржевская.
— Привет! — воскликнули они дуэтом. Она послала им воздушный поцелуй — один на двоих — и через десяток легких шагов скрылась за кирпичным углом кафедры физкультуры. И только тогда Нил вновь перевел взгляд на Ларина.
— Без шансов, портвайнгеноссе. Это, знаешь ли, создание из иного мира, не нам, смертным, предназначенное, — философски заметил Ларин. — Знаешь, а я, пожалуй, рискну остаканиться с тобой за компанию. Вперед?
Против обыкновения, общество друг друга оказало на каждого сдерживающее влияние и, чинно приняв по сто пятьдесят «бурого медведя» в приличной забегаловке на Первой линии, Нил и Ванечка столь же чинно распрощались, договорившись, что вечером непременно встретятся у Ларина дома.
В многоэтажную семейную общагу на улице Беринга Нил явился, выставив в качестве живого щита Веру Хауке, истерично-припадочную полубогемную дамочку, которую он подцепил по пьянке на каком-то вернисаже и теперь не знал, как отцепить. Войдя, Нил был приятно удивлен тем, насколько уютной оказалась крохотная квартирка, насколько хорош, хоть и непритязателен, был стол. Но более всего его потрясла хозяйка, жена Ивана, поразительной красоты брюнетка с огромными зелеными глазами, гитарным станом и чарующим низким голосом. Нил не собирался петь в этот день, но… У соседей добыли раздолбанную гитару, которую он настроил только при помощи плоскогубцев, а потом выдал самый звездный репертуар. Почему-то он не сомневался, что Ванькина жена должна великолепно петь, и очень рассчитывал, что своими песнями сумеет завести и ее. Так и вышло. Ее пение превзошло все его ожидания…
Вера Хауке весь вечер демонстративно молчала, а дома закатила истерику по высшему разряду.
— Ты весь вечер только и делал, что пялился на эту шлюху! — самозабвенно визжала она, не желая слышать его объяснений и оправданий.
Войдя в раж, Вера, должно быть, не заметила Нилов предупреждающий оскал или же приняла за улыбку, и подпустила его слишком близко. Последовал страшной силы короткий удар в живот. Вера сложилась пополам и рухнула на пол, извергнув из себя весь праздничный ужин.
— Никогда, — медленно выговорил Нил, нависая над ней, — никогда не называй женщину шлюхой только за то, что она красивее, умнее и чище тебя.
Вера моргала в пространство, боясь взглянуть на него.
— А теперь убирайся. Вот тебе червонец на такси. За вещами приедешь завтра. Если через пять минут ты все еще будешь здесь, я убью тебя.
Когда Нил вышел из ванной, Веры и след простыл. Он взял тряпку, подтер блевотину, надел куртку и вышел. До утра мотался по теплому городу, бессвязно шевеля губами: «Татьяна Ларина… Татьяна Ларина… Татьяна Ларина… Впервые в жизни ударил женщину — защищая честь другой женщины… Другой женщины… Женщины другого… Женщины друга… Ни дня не прожить, не видя ее…»
Посреди Литейного моста его осенило — завтра же надо приехать на Беринга с магнитофоном, записать Татьяну Ларину, убедить мать устроить прослушивание. И, может быть, тогда…
В почтовом ящике его ждал белый конверт с одним лишь словом, начертанным незнакомой рукой:
«Баренцеву».
Глава четвертая
Коньяк, бессонница, тугие тормоза…
I (Ленинград, 1982)
— А дальше?
— А дальше начинается статья за недоносительство, которой Денисенко тыкал мне в нос при каждой встрече. Интересно, в приличных странах эта статья распространяется на ближайших родственников?
Константин Сергеевич Асуров поморщился, но Нилов невинный взгляд выдержал.
— Смотря, что понимать под приличными странами. У нас, например, стараются избегать. Мы же гуманисты.
— До тех пор, пока не поступило других указаний?
— Да ладно тебе! Авторитетно заявляю — тебе эта статья не грозит. Тетка безносая все списала… Плеснуть еще?
— Давай… А себе?
Асуров сокрушенно вздохнул:
— И рад бы, да утром, на службу.
— Сочувствую. А вот у меня бюллетень аж на неделю. Так что имею полное право…
Нил залпом выпил полстакана коньяку, вытер губы и отвернулся. Асуров с сочувствием посмотрел на него.
Их разговор начался еще утром, примерно через полчаса после того, как Нил вошел в свою одинокую комнату и бухнулся на матрас лицом вниз. Появления на балконе человека в плаще он не заметил и только изумленным взглядом отреагировал на вежливое покашливание.
— Тук-тук, позвольте войти.
Человек снял шляпу, и лишь тогда Нил признал в нем молодого следователя, сопровождавшего его на опознании в морге и удивительно похожего, на Ленина в молодости.
— Коли угодно…
Следователь попросил извинения за вторжение, напомнил свое имя-отчество и заметил, что если уважаемый Нил Романович по каким-то причинам считает для себя неудобным беседовать здесь, то он, Асуров, готов незамедлительно препроводить его в свой служебный кабинет. На это Нил ответил, что ему и здесь хорошо и предложил следователю кофе — не столько из вежливости, сколько потому, что самому очень хотелось. Асуров предложение принял, снял плащ, уселся и, выдержав легкую паузу, начал задавать вопросы. К третьей чашке как-то незаметно для Нила на столе появилась бутылка марочного армянского коньяка. Спустя некоторое время они столь же незаметно перешли на «ты». Ближе к вечеру образовалась и вторая бутылка…
— И все-таки? Что же было в письме? — не отставал следователь.
— Строго говоря, это нельзя было назвать письмом, потому что в конверте не было ни листочка, ни словечка, только железнодорожный билет в спальный вагон экспресса «Москва-Хабаровск». Она всегда была неравнодушна к двухместным купе… Конверт бросили прямо в ящик, не доверив почте — она понимала, что твои коллеги из ОБХСС могут еще следить за мной, хотя и не так пристально, как в первые месяцы. Мне тоже не хотелось, чтобы через меня вышли на нее, поэтому я принял свои меры конспирации. Тебе, конечно, они покажутся смешными.
— Что за меры?
— Мать купила мне в Германии прелюбопытную куртку. Перевертыш. Обе стороны сделаны лицевыми. Бежевая плащевка и синий велюр. Я полдня слонялся по Москве в бежевом, вечером купил билет в кино — знаешь высотку на Красной Пресне, рядом с метро? — вошел в зал, а через десять минут вышел уже в синем и клетчатой кепке, доехал до Ярославского, сел в поезд. Со мной в купе ехала какая-то тощая чернявая дура, которая тут же принялась довольно бесцеремонно со мной заигрывать. Еле отшил, притворился спящим, а сам до утра не мог заснуть. Разбудили меня жаркие поцелуи. Я спросонья чуть было кулаки не распустил, но в самый последний миг увидел, что это не вчерашняя моя соседка, а — Линда! А я ведь тщательно готовился к этой встрече, все внушал себе, что подписался на эту опасную авантюру с одной лишь целью — в последний раз посмотреть ей в глаза, четко и ясно сказать, что между нами все кончено, что своим диким, не имеющим никакого оправдания поступком она уничтожила, предала нашу любовь, вычеркнула себя из списка нормальных людей… А вместо этого тут же впился в ее губы, и все слова вылетели у меня из головы.
— Бывает, — философски заметил следователь.
— Теперь ее звали Алина Смелкова, она работала поварихой в бригаде буровиков. Прекрасно зная пределы ее кулинарных способностей, я мог лишь посочувствовать несчастным буровикам. Мне повезло больше — в поезде был отличный вагон-ресторан, услугами которого мы пользовались раз по шесть на дню. В Хабаровске жили у ее подруги, имени не помню, в просторной квартире на улице Петра Комарова, шиковали, икру ели ложками, загорали на амурских пляжах, ездили в Советскую Гавань за свежими кальмарами, а возвращались оттуда, как рыбаки после удачной путины, подрядив целую кавалькаду такси первое везло нашу обувь, во втором ехала Линдина шляпка, в третьем — мы сами, босые и с ящиком шампанского. Нанимали бичей со стремянками мыть памятник Ерофею Павловичу на вокзальной площади… Потом летали во Владивосток, ныряли с аквалангами в Японском море. Я понимал, что воссоединение наше мимолетно, что у нас нет и не может быть общего будущего, и эта мысль сообщала особое, трепетное очарование каждому мгновению. Мы расставались без слез, я улетел в Ленинград, уже предвкушая новую встречу.
