Обряд - Валентина Вадимовна Назарова
— Стю, смотри, что это здесь? — окликает девушку мужчина.
— Рюкзак? Это не мой.
— Я знаю, что не твой. Открой его.
Черт, рюкзак! Мишаня чувствует, как на загривке у него под курткой выступает пот, как капля сползает вниз по позвоночнику в такт звуку раскрывающейся молнии. Затем раздается шелест пакета. Он ждет вскрика, звука падения предмета на пол, визга, чего-то громкого, но вместо этого только тихий, хрипловатый женский голос:
— Пожалуй, тут правда кто-то есть.
— Что там внутри? — осведомляется приезжий.
— Сам посмотри.
Мишаня вжимается в шкаф еще глубже, как будто почти поверив на секунду, что все может быть как в том фильме, который он смотрел с дедом на каникулах года три назад. Что в шкафу, в самой глубине, может быть дверь, через которую он сейчас выберется отсюда в какой-то другой мир, где все его проблемы и страхи вмиг потеряют всякую важность и смысл. Но двери нет, и другого мира нет, есть только этот, и он весь сотрясается от поступи чужака. Ближе и ближе. Мишане страшно. Его ноги складываются, тело съезжает по стенке. Он зажмуривает глаза. Он почти хочет, чтобы дверцы шкафа распахнулись вот сейчас, чтобы они уже нашли его, чтобы только закончилось это ожидание, когда он знает, что обречен. Наконец он слышит скрип ржавых створок и ощущает, как на его закрытые веки падает полоска света. Он ждет удара, или толчка, или крика, но вместо этого к нему прикасаются чьи-то теплые пальцы.
— Эй, ты живой? — шепчет над ним тихий голос.
Он тут же распахивает глаза и видит перед собой лицо девушки. В дрожащем мерцании от печи ему кажется, что оно светится изнутри, парит в воздухе. И он знает ее, он видел ее раньше. Не на фотографии, а по-настоящему. Невольно он дотрагивается до того места, где только что были ее пальцы, все еще ощущая тепло ее прикосновения.
В эту секунду огромная черная тень загораживает свет.
— Настя, отойди оттуда.
— Да все в порядке, это мелкий парень, сосед мой. Как тебя зовут, я забыла.
— Ми-мишаня, — произносит он, чувствуя, как язык приклеивается к высохшему от волнения рту.
— Точно, Мимишаня, так и буду тебя звать. Ты чего здесь сидишь? И что за хрень у тебя в рюкзаке?
— Прячется от нас, разве не ясно? А ну вылезай! — Приезжий отстраняет Настю и тянет свою длинную руку в перчатке без пальцев прямо к Мишане.
— Я…
— Зачем тебе эта дрянь? — Он указывает рукой на расстегнутый рюкзак, пока Мишаня выпрямляется посреди комнаты.
— Это… Я… — Сердце у Мишани стучит в горле; его мутит, как бывает, когда бежишь слишком быстро, а потом останавливаешься. Только он не бежал, он прятался, как трус. Он смотрит на Настю, ищет поддержки в ее глазах, но видит в них только холодное любопытство.
— Парень, говори, или хуже будет, — произносит приезжий, выдохнув и широко раскрыв свои страшные черные глаза.
— Я знаю, кто ты такой. От тебя все зло: когда ты приехал, завод встал, и мама ее умерла, и отец мой ушел, и деду ногу отрезало, и… Петьку моего волк сожрал. И я тебя не боюсь ни капельки. Я тебя убью!
Мишаня бросается на приезжего быстрее, чем сам успевает сообразить, валит его на землю, хватает за лацканы его колючей шинели, пытаясь добраться до горла. И почему только он не взял с собой ружье, когда оно так нужно! Девочка что-то кричит, тянет его наверх, но приезжий даже будто не сопротивляется, просто лежит на грязном полу и смотрит на Мишаню черными своими глазами. А потом вдруг сгребает его в охапку и прижимает к себе, будто обнимает. Мишаня пытается вырваться, сопит, брызжет слюной, но чужак сильнее.
— Ну уймись, парень. Мне жаль, что с братом твоим так вышло. Правда жаль. Но ты меня зря винишь, я тут ни при чем совсем. Я, наоборот, помочь приехал.
— А откуда тогда волчья голова, а? — шипит Мишаня, пытаясь зубами вцепиться ему в лицо. — Зачем ты мне в кровать сунул?
— Это я тебя про голову спросил первый, разве нет? И при чем тут кровать?
Мишанино тело деревенеет, пальцы отпускают шинель, он высвобождается из рук приезжего и распрямляется, стоя над ним на полу.
— Я думал, что ты злодей.
— Нет, Миш, он не злодей. Он странный и чокнутый, бессердечный, холодный, иногда очень страшный, но не злой, — произносит девочка, выходя из-за его спины. — А теперь расскажи, правда, что за дела с расчлененкой у тебя в ранце?
И Мишаня рассказывает. Они садятся вокруг стола, комната потихоньку теплеет от печи, лицо приезжего из страшной маски начинает превращаться в усталое, грустное, человеческое. Пока он говорит, девочка сплетает и распускает тонкие косички из своих длинных черных волос. Мишаня не может оторвать от нее глаз. Ночной ворон с соседней крыши, вот кого она напоминает ему сейчас. И пока он смотрит на нее, он почему-то знает, что все будет в порядке.
Он рассказывает им про лес, и Петьку, и выстрел, про то, как плутал в чаще, как вышел к дороге и его подобрал Егерь. Про то, что в лесу уже двадцать лет волков не было, но вдруг объявился один людоед, и парни поймали его и мучали, а дед убил из милосердия. А потом, потом… когда он думал, что все закончилось, кто-то принес эту голову к нему домой, и тогда он узнал про обряд.
Когда он произносит это слово, лицо девочки принимает рассеянное злое выражение.
— Я что-то не то сказал? — взволнованно спрашивает Мишаня, переводя взгляд с нее на чужака.
— Нет. Дело не в тебе. Просто я так устала. Опять, снова эта чушь. Ну почему? Почему обязательно про обряд? Колдовство? Зло? Долбаный дьявол с рогами и копытами? Почему вы оба не можете просто принять тот факт, что этот мир и есть зло, что не
