Роберт Ладлэм - Близнецы-соперники
— И к тому же старомодным североитальянским стилем, — добавил Лэнд. — Полагаю, что-то вроде придворного викторианского стиля, если подумать об английском эквиваленте. Со множеством архаизмов.
— Тут у вас преимущество! Мое знание языков не столь глубоко, как ваше.
— Но для Лох-Торридона оказалось достаточно, — сказал священник.
— Да, вероятно. Садитесь, пожалуйста, монсеньор Лэнд. — Виктор указал на стул рядом с кроватью. Священник сел. Они смотрели друг на друга. Виктор заговорил: — Несколько месяцев назад вы посетили меня в больнице. Зачем?
— Мне хотелось увидеть человека, чью жизнь я столь тщательно изучал. Позвольте быть с вами откровенным?
— Вы бы не пришли ко мне, если бы решили избрать иную линию поведения.
— Мне сказали тогда, что вам осталось жить недолго. И я самонадеянно вообразил, что вы позволите мне причастить вас.
— Что ж, это откровенно. И в самом деле, самонадеянно.
— Я это понимал. Вот почему я больше не приходил. Вы тактичный человек, мистер Фонтин, но вам не удалось скрыть свои чувства.
Виктор внимательно посмотрел в лицо священника. Та же печаль, что запомнилась ему в больнице.
— Зачем вы изучали мою жизнь? Неужели Ватикан до сих пор занимается розысками? Неужели Донатти и его поступки не получили должной оценки?
— Ватикан постоянно что-то изучает. Исследует. Эти исследования не прекращаются. А Донатти не просто получил должную оценку. Он был отлучен от церкви, и его останки не были преданы земле по католическому обряду.
— Вы ответили на два моих последних вопроса, но не на первый. Почему — вы?
Монсеньор положил ногу на ногу, сцепив руки на колене.
— Меня интересует социальная и политическая история. Иными словами, я ищу признаки конфликтных отношений между церковью и обществом в разные исторические периоды. — Лэнд улыбнулся. — Побудительным мотивом для этих исследований послужило стремление доказать превосходство церкви и ошибочность попыток тех, кто с ней боролся. Но невозможно отыскать благо во всех случаях. И, разумеется, его не найти в тех бесчисленных прегрешениях против здравого смысла и морали, которые я обнаружил. — Лэнд больше не улыбался. Его намек был вполне ясен.
— То есть казнь Фонтини-Кристи была прегрешением? Против чего? Здравого смысла? Морали?
— Пожалуйста, — быстро сказал священник. Он заговорил тихо, но настойчиво. — Мы оба знаем, что это было. Убийство. Которое невозможно ни одобрить, ни простить.
Виктор вновь увидел печаль во взгляде священника.
— Я принимаю ваши слова. Я их не совсем понимаю, но я их принимаю. Итак, я стал предметом ваших социально-политических штудий?
— Вкупе с прочими проблемами того времени. Я уверен, вам они известны. Хотя в то время творилось немало добрых дел, было совершено многое, чему нет прощения. То, что случилось с вами, с вашей семьей, безусловно, относится к такого рода вещам.
— Я стал предметом вашего интереса?
— Вы стали моей навязчивой идеей! — Лэнд снова улыбнулся, несколько смущенно на этот раз. — Не забывайте, я ведь американец. Я учился в Риме, и имя Виктора Фонтина было мне хорошо известно. Я читал о вашей деятельности в послевоенной Европе — об этом писали все газеты. Я знал о вашем влиянии ив государственных и в общественных кругах. Можете себе представить мое изумление, когда, изучая тот период, я вдруг обнаружил, что Виктор Фонтин и Витторио Фонтини-Кристи — одно и то же лицо.
— Вы смогли многое почерпнуть из ватиканских архивов обо мне?
— О семье Фонтини-Кристи — да. — Лэнд кивнул на фолиант в кожаном переплете. — Но, как и эта книга, найденные мною материалы были, боюсь, несколько необъективны. Хотя, конечно, не столь лестны. Но лично о вас — почти ничего. Признавался, разумеется, факт вашего существования. Вы первый ребенок Савароне мужского пола, который в настоящее время является американским гражданином и носит имя Виктор Фонтин. И более ничего. Досье обрывалось информацией, что остальные члены семьи Фонтини-Кристи были уничтожены фашистами. Такой конец показался мне неполным. Даже даты никакой не было указано.
— Чем меньше остается на бумаге, тем лучше!
— Да. И вот я стал изучать документы репарационного суда. Там я обнаружил куда более подробные сведения. Но то, что поначалу было простым любопытством, обернулось подлинным потрясением. Вы представили военному трибуналу обвинения. Эти обвинения я счел ужасными, нетерпимыми, ибо вы не обошли и церковь. И вы назвали имя священника курии — Гульямо Донатти. Это было недостающее звено моих поисков. Все, что требовалось.
— Вы хотите сказать, что в материалах, относящихся к семейству Фонтини-Кристи, не было упоминания имени Донатти?
— Теперь — есть. Тогда — не было. Создавалось впечатление, что архивисты просто не захотели увидеть здесь некую связь. Все бумаги Донатти опечатаны — как обычно и поступают с бумагами отлученных. А после его смерти ими завладел его секретарь...
— Отец Энричи Гаэтамо. Лишенный сана, — прервал его Фонтин.
Лэнд ответил не сразу.
— Да, Гаэтамо. Я получил разрешение ознакомиться с опечатанными документами. Я читал параноидальные бредни безумца, фанатика, самолично причислившего себя к лику святых. — Монсеньор замолчал. Он не смотрел на Виктора. — То, что я там обнаружил, заставило меня отправиться в Англию. К человеку по фамилии Тиг. Я встречался с ним лишь однажды в его загородном доме. В тот день шел дождь, и он поминутно подходил к камину и ворошил дрова. Мне не приходилось встречать другого человека, который бы так пристально следил за часами. Хотя он уже был на пенсии и спешить ему было некуда. Виктор улыбнулся:
— Ох уж эти часы! Эта его дурацкая привычка меня всегда раздражала. Сколько раз я ему об этом говорил!
— Да-да, вы были добрыми друзьями, я это сразу понял. Знаете, он вами просто восхищался.
— Восхищался? Алек? Не могу поверить!
— Он признался, что никогда не говорил вам об этом, но это правда. Он сказал, что рядом с вами чувствовал свою неполноценность.
— Но он никогда не подавал виду!
— Он сказал даже больше. Он все рассказал! И о казни в Кампо-ди-Фьори, и о вашем бегстве из Челле-Лигуре, и о Лох-Торридоне, и о бомбежке в Оксфордшире, о вашей жене, о сыновьях. И о Донатти. И как он скрывал от вас это имя.
— У него не было другого выбора. Если бы я узнал, лох-торридонская операция провалилась бы.
Лэнд снял руки с колена. Казалось, он с трудом подыскивает нужные слова.
— Тогда-то я в первый раз услышал о поезде из Салоник.
Виктор быстро поднял глаза — до этого он смотрел на пальцы священника.
— Это странно. Вы же читали бумаги Донатти.
— И вдруг все прояснилось. Безумные словесные излияния, отрывочные фразы, на первый взгляд ничего не значащие ссылки на какие-то населенные пункты, даты... Вдруг все стало осмысленным. Даже в личных записях Донатти ни разу не писал об этом прямо — слишком велик был его страх... Все вращалось вокруг того поезда. И груза, который он вез.
— А вы знаете?
— Я узнал. Мне удалось бы это узнать намного раньше, но Бревурт отказался встретиться со мной. Он умер спустя несколько месяцев после моей первой попытки добиться с ним встречи. Я отправился в тюрьму, где отбывал наказание Гаэтамо. Он плюнул мне в лицо сквозь решетку, он колотил в нее кулаками, пока не сбил кожу в кровь. И тем не менее у меня был источник информации. В Константине. В патриархии. Я добился аудиенции у одного из старцев. Он был очень стар и все мне рассказал. Поезд из Салоник вез ларец с документами, опровергающими догмат филиокве.
— И все? Монсеньор Лэнд улыбнулся:
— С теологической точки зрения, и этого достаточно. Для этого старца и для его противников в Риме документы подобного рода означают, с одной стороны, триумф, с другой — полный крах.
— А вы их воспринимаете иначе? — Виктор внимательно смотрел на священника, вглядываясь в его немигающие карие глаза.
— Да. Церковь ныне не имеет ничего общего с церковью прошлых веков или даже недавнего прошлого. Проще говоря, если бы она была таковой, она бы просто не выжила. Есть старики, которые цепляются за то, что, как они верят, неопровержимо... В большинстве случаев это единственное, что у них остается. И нет нужды разубеждать их, лишать этой веры. Время великодушно дарует изменения. Ничто не остается таким, каким было прежде. С каждым годом — когда нас покидает старая гвардия — церковь все быстрее и неотвратимее движется к социальной ответственности. Она обладает властью, чтобы творить безграничное благо, обладает возможностью — и в прагматическом, и в духовном смысле — смягчать тягчайшие страдания. Я говорю со знанием дела, ибо принадлежу к этому движению. Мы — в каждом епископстве, по всему миру. Это наше будущее. Мы сегодня — в мире и с миром.
Фонтин отвернулся. Священник замолчал. Он поведал о силе, стремящейся творить добро в мире, который, увы, этим добром обделен. Виктор снова посмотрел на Лэнда.
