Константин Образцов - Культ
Примерно тогда же, в четыре года, Карине начали сниться страшные сны. Это были не те кошмары, в которых убегаешь от чудища, тонешь в болоте или падаешь с высоты; нет, в этих снах она всегда оставалась в своей комнате, но к ней приходили «гости» – так она их называла, – описать которых она бы не смогла, да и никто бы не смог. Казалось, что сущности эти были сотканы из ужаса, тьмы и угрозы. Карина просыпалась, задыхаясь от крика и слез, но сон утягивал ее вновь, как воронка на месте кораблекрушения увлекает не успевших отплыть моряков, глаза закрывались, чтобы снова открыться во сне и увидеть «гостей», набившихся в комнату, как осьминоги в слишком тесный аквариум. Звать маму было бессмысленно; жаловаться некому; и у Карины не было другого выхода, кроме как привыкнуть к «гостям», не причинявшим ей зла, а потом даже как будто бы подружиться. Так ночные кошмары стали ее первыми и единственными друзьями.
Мать лишили родительских прав, когда Карине исполнилось пять лет. Она отправилась в детский дом, и в этом ей, можно сказать, повезло: в те времена, двадцать один год назад, многие дети, оказавшиеся в ее положении, до детских учреждений не добирались. Кто постарше превращались в беспризорников с пустыми глазами, шныряющих по дворам разрушающихся домов и возле вокзалов и прячущих пакет с клеем под грязной курткой с чужого плеча; кто помладше и вовсе исчезали бесследно.
Детский дом располагался за городом; Карина помнила высокие потолки, холодные коридоры, всегда влажные простыни и вонь тушеной моркови. Друзьями и подругами она не обзавелась: другие дети ее недолюбливали и побаивались, да и она не стремилась к общению; ей вполне хватало своих игр, фантазий и «гостей» по ночам. Жизнь была размеренной и монотонной – до тех самых пор, пока в десять лет Карину не изнасиловали мальчишки.
Их было четверо, самому старшему четырнадцать лет, а младшему двенадцать. Это случилось летом, во время прогулки в примыкающем к детскому дому огромном, похожем на дикий лес парке. Они натолкнулись на Карину случайно: обычно она забиралась в самую глушь, разговаривала сама с собой, рассказывая придуманные на ходу сказки, рассматривала листья, жучков, траву, деревья и небо или играла. С игрушками в детском доме дела обстояли не очень, и Карина играла палочками и камешками – для ее воображения их было достаточно. Наверное, сначала мальчишки и не собирались ничего такого с ней делать, просто хотели помучить, как поступили бы, попадись им в руки беспомощный зверек или лягушка. Вот и Карину они сперва просто стегали прутьями, потом били – несильно, шлепками, а потом, раззадорившись все больше и больше от того, что она не плакала, не кричала, а только скалилась молча и пыталась сопротивляться, сорвали одежду… в общем, так получилось. Карина ничего не рассказала тогда воспитателям – взрослым бессмысленно жаловаться на свои беды, она это знала, – и мальчики поняли, что им все сойдет с рук. Насилие продолжалось три года, и Карина не смогла бы сказать точно, сколько раз они ловили ее в темных пустых закоулках холодного дома.
Закончилось все, когда Карине исполнилось тринадцать. К тому времени из четырех малолетних насильников в детдоме осталось трое: самый старший уже покинул приют. Был день ее первых месячных; из наблюдений за старшими девочками она знала, что делать: неуклюже набила истерзанное влагалище кусками ваты и уснула, чувствуя себя нафаршированной непропеченной уткой, из внутренностей которой сочится кровь. В ту ночь к ней опять пришли «гости», но что-то теперь изменилось. Карина тогда поняла, отчетливо, ясно и четко, что может не только разговаривать со своими жуткими визитерами, но и управлять ими. Тени склонились над ней, будто ожидая приказов, шептали неслышными голосами, учили, что нужно делать и как поступать. На следующий день она набрала камешков, дала им имена, перед сном положила себе под подушку и дождалась «гостей». Утром одного из малолетних насильников нашли мертвым – он лежал под кроватью, обернув голову в одеяло, как будто пытался спрятаться от кого-то. Другой нечленораздельно мычал, выкатывая глаза, и ворочался в простынях, пропитанных мочой и калом. Третий сумел убежать, выбив табуреткой окно, – Карина тогда еще не вполне овладела навыком посылать «гостей» к нужной цели и формулировать им задачу. Только потом, через несколько лет, «гости» перестали приходить к ней, когда им вздумается: она сама звала их и говорила, что нужно сделать.
С того дня к грязно-синему унылому фону добавился аспидно-черный – цвет жажды мести. Двое сумели уйти от возмездия, и это было неправильно. Если бы на протяжении последующих десяти лет кто-то вздумал спросить Карину о смысле жизни – и если бы она решила сказать правду, что вряд ли, – то ответом, вне всяких сомнений, была бы месть. Это желание, черное, как пустота, сидело в ней, будто обломок клинка, застрявшего в ране, или осколок от разорвавшейся бомбы: человек живет, ходит, работает, говорит – но ни на секунду не забывает о том, что носит у самого сердца. Возможно, так бы прошла и вся жизнь, а может быть, что черное, острое, злое и вовсе исчезло бы, растворилось со временем, если бы не встреча с Валерией, которая привела ее в ведьминский ковен, хотя иногда Карина думала, что привела ее туда не эта женщина, ставшая лучшей подругой, а как раз жажда мщения – так магнитная стрелка всегда поворачивается в сторону полюса, указывая направление. Стремление к возмездию было удовлетворено, последний из пропавших, казалось, бесследно злодеев оказался в ее власти, привязанный ремнями к койке в психиатрической больнице, мучимый самыми жуткими, невыносимыми видениями и кошмарами, какие только могли предложить Карине «гости», – и если ради этого необходимо было получить метку в виде трезубца, смотреть, как перерезают горло младенцу, целовать в задницу Хозяйку Шабаша и мазаться вываренным из детского трупика жиром, то Карине тогда это не казалось слишком высокой ценой.
Ведь с достижением главной цели жизни сама она теряет смысл и ценность.
Последующие два года были цвета непроницаемой ночи, цвета смерти, которая порой наступает еще до того, как умерло тело. А потом вдруг все изменилось: зловещий и неуловимый Инквизитор, одну за одной неумолимо истребляющий сестер ковена, пожар и взрыв в подвале Виллы Боргезе, гибель Валерии, спасение от неминуемой смерти – и вот она уже сидит, прижимая сумку к груди, в купе выбранного наугад поезда дальнего следования, отправляющегося куда-то на край земли, в город на берегах холодного северного моря. Карина тогда не успела еще осознать свое возвращение к жизни, как часто бывает, когда очнешься от долгого тяжелого сна, она едва открыла глаза – и первым, кого она увидела перед собой, был Аркадий.
Какими цветами раскрасить свою жизнь последних нескольких месяцев, Карина затруднялась представить: их было так много, они так тесно переплетались друг с другом, что выделить какой-то один казалось решительно невозможно. Ясно только, что все они были живыми, теплыми, яркими: так случается, когда сходит снежный покров и земля расцветает весенними красками – только что все было монотонно белесым и серым, а потом в одночасье становится зеленым и красным, и желтым, оранжевым, фиолетовым, розовым, голубым, сиреневым и бог знает каким еще. Это радовало и немного пугало одновременно, так же, как и ее чувство к Аркадию: нежность и опасение, притяжение и настороженность, доверие – и понимание того, что он что-то скрывает, совсем как тот самый еловый бор в яркий полдень.
Карина говорила себе, что никаких особенно страшных и порочных тайн у А. Л. быть не может. Да, странно, что университетский преподаватель меняет жизнь и карьеру в Санкт-Петербурге на прозябание в Северосумске, но поводы к тому могли быть вполне понятные: тяжелый развод с женой, неприятности на работе, плохие долги – но ведь это дело житейское. Хуже было с другими секретами, которые появились в последние дни и были связаны с событиями в Северосумске, их общим чувством приближения зла и попытками разобраться в происходящем: недомолвки, странные поездки в Михайловск, туманные отговорки в ответ на прямые вопросы – причины этого Карина понять не могла. Она только гнала, как умела, неприятное чувство растущего недоверия, которое мешало сделать последний шаг навстречу друг другу, но также и понимала, что шаг этот необходим и совершить его надо как можно скорее, потому что к весеннему разноцветью снова стала примешиваться черная пустота и противостоять ей можно было лишь вместе.
За четыре дня этой недели Карина отработала четыре полные смены. Отчасти это было вызвано тем, что она и сама охотно выходила вне графика – лишних денег у них с А. Л. не водилось, а за переработки платили по двойному тарифу; отчасти тем, что последствия жуткой стрельбы коснулись и их интерната: у одной из медсестер погиб в «Селедке» племянник, и она была вынуждена меняться сменами, чтобы поддерживать родную сестру, совсем потерявшуюся от горя. Как и во всем городе, в интернате наступил странный, цепенящий покой; смены были тихими, сонными, размеренный распорядок не нарушался внезапными происшествиями, критическими ухудшениями состояния пациентов или пусть и вполне ожидаемой, но всегда горькой смертью. Между отбоем и временем, когда ночь останавливает время и мир замирает, Карина подолгу беседовала с Леокадией Адольфовной. Старушка ложилась спать поздно, а поднималась чуть свет: некоторые старики стараются прожить сознательно каждый час из немногих оставшихся дней и экономят на сне, понимая, что скоро уснут навсегда.
