Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София

Он, кивнув, вылил воду с крошками на землю. Набрал полное ведро, но не спешил уходить. Первое он вылил в сухую жестяную миску Боцмана, а затем набрал второе для Тени. И только третье он потащил к дому.

«Стой. Поставь ведро и обернись. Я не вижу, но мне кажется, там есть на что посмотреть», — остановил его голос на полпути.

Боцман подвигал к Тени свой хлеб. Пока она ела, он вылизывал ей уши.

Что-то было в этой сцене… от мира, где все правильно.

…

Еды не было. Совсем. Была крупа в жестяной банке, но Вик понятия не имел, как ее варить. Вроде мама когда-то учила, но он начисто забыл.

Придется обходиться чаем, пока отец не проснется. Если он вспомнит — покормит его.

«А если нет — голодать будешь? Он может и не покормить?!» — почему-то в голосе звенело бешенство.

Словно ему, глупому, невдомек — взрослые живут в своем, взрослом мире. Им до детей дела нет.

«Поставь чайник на одну конфорку, а кастрюлю — на другую», — не комментируя его мысль предложил голос.

Почему бы его не послушаться? Про собак он ведь правда хорошо подсказал.

Старая газовая плита была покрыта слоем желто-серого заскорузлого жира. Вик как-то пытался отмыть, но ему не хватило сил.

Окружающие разруха и убожество его угнетали. Трогать плиту было противно, но он старался скрыть отвращение, чтобы голос не решил, что он не только трус, но еще и капризный и неблагодарный.

«Набери крупу в чашку. Там гречка? Возьми чашку гречки и залей двумя стаканами воды. Хочешь, помогу тебе тут немного убрать?»

— Да… только ты не станешь меня там… бросать?

«Не стану, обещаю. Посиди тихо».

И мир, вздрогнув, перестал существовать.

Глаза мальчика медленно наполнились цветом, а лицо сменило выражение с растерянно-мечтательного на серьезно-сосредоточенное.

Все-таки там, в темноте, откуда он говорил с Виком — не жизнь. Ему казалось, он стоит в дверном проеме, и за его спиной — только рвущаяся тьма. А смотрел он на мир вместе с этим мальчиком. Но смотреть на мир самому, без проема, во много раз приятнее.

Он чувствует холод стеклянной банки и шершавое тепло стола. Запахи еды, земли, сигарет и травы.

Он живет.

Интересно, мог бы он, если бы захотел, захлопнуть дверь, заперев Вика в темноте, и правда украсть его жизнь?

Мысль была липкой, холодной и вызывала омерзение.

Он ни за что не станет так поступать.

Он приподнял крышку на кастрюле, чтобы закипевшая вода не полилась на плиту.

И раздраженно поморщился. Его собственные движения — плавные и четкие, а Вик привык двигаться отрывисто и резко. Пальцы плохо слушались его, а маленький рост мешал доставать то, что казалось близким.

Он-то точно знал, какого он роста. И какие движения совершает. И что может совершить усилие, необходимое, чтобы оттереть это пятно или открыть эту банку. Рассчитывал на свои движения, длину своих рук и свой рост. Но ничего не выходило. Тело жало ему, не слушалось, словно напоминая, что он здесь чужой.

Отмывая стол, он пытался вспомнить свое имя. Хоть кусочек прошлого. Но в ушах упрямо стучали только чужие образы и мысли.

Ему хотелось бы иметь имя. Имя сделало бы его чуть больше человеком, чем сейчас, позволив убедиться в собственном существовании.

Серая мыльная пена растекалась по столу. Всю посуду он уже перемыл и оставил стопкой сушиться на сложенном вдвое полотенце, показавшимся чище остальных. На кухне было темно — не мешало бы отмыть окна и постирать занавески. Но он решил не делать большего, чем можно требовать от ребенка. Его отец, оставшийся без заботы жены, совершенно пренебрегал домашней работой. Однако среди воспоминаний Вика было такое, где его отец ударил мать по лицу за крошки на столе. Если он покажет, что может — работа по дому целиком ляжет на Вика. Поэтому он ограничился тем, что раздвинул грязные занавески и с трудом открыл окна, впуская свет с запахом земли и травы. На кухне теперь пахло мылом, едой и немного сыростью. Серый запах, зеленый запах — так стало намного лучше.

Он закрыл глаза.

И с сожалением позволил миру опрокинуться.

На столе стояла тарелка с кашей и кружка чая. Вик только восторженно смотрел по сторонам.

А вовсе он не глупый, этот странный голос.

— Спасибо!

«Ешь», — и в голосе он расслышал улыбку.

Теплую и совсем не угрожающую. Только грустную от чего-то.

…

А темнота вернулась, как возвращается каждую ночь. Ворвалась в открытое окно, облепила стены и, ухмыляясь, уставилась на него тысячей черных глаз.

— Эй, ты здесь?

«Да. Опять боишься?»

— Нет…да… я хочу на тебя посмотреть, — нашелся Вик чтобы не признаваться в очевидном.

«Я пока не знаю, как это сделать. И о себе могу очень мало рассказать. Но я похож на тебя — лет через шесть».

— Так мне нужно только подождать, и я тебя увижу, — улыбнулся Вик, проводя ладонью по лицу.

«Когда тебе будет двенадцать, мне уже будет восемнадцать. Если, конечно, я не исчезну», — ответил голос.

— Слушай, а как же… ты ведь, наверное, не захочешь… тебе скучно со мной будет. Ты же будешь взрослым, — испуганно прошептал Вик.

Этот голос он слышит всего второй день, а уже сколько полезного он сделал! Подружил его с собаками, убрать помог, показал, как готовить, и еще сейчас с ним разговаривает, чтобы в темноте не было страшно. Было бы жаль его потерять.

С ним спокойно. Вику редко бывало спокойно в этом нелогичном, странном мире, в котором все не как надо.

«Я тебя не брошу. И не стану винить за то, что я такой, как есть — без собственного тела. Не ты ведь так решил», — тяжело вздохнул собеседник.

— А я… я непременно для тебя что-нибудь хорошее сделаю. И имя тебе дам. Знаешь сказку… сказку про мальчика, который путешествовал с гусями? У него был друг, гусь Мартин. Мартин о нем заботился, лечил, и помогал — просто так. Потому что он хороший был. И мальчика любил. Хочешь — будешь Мартин?

На самом деле, когда Вик читал эту сказку сильнее всего ему представлялось чувство тепла и защищенности, когда гусь брал Нильса под крыло. Теплый пух обволакивал, затмевая собой все остальное, целый мир. Целый белоснежный, теплый мир, мерно качающийся в такт чужому дыханию.

Такое же чувство возникало, когда этот голос с ним говорил. Когда он так спокойно, так уверенно указывал, что делать, и мир становился понятным. Но в этом признаться было стыдно.

И конец у сказки был какой-то неправильный, злой. Вик его забыл и вспоминать не хотел.

«Хочу. Спасибо тебе», — с искренней радостью отозвался голос, который теперь звался Мартин.

— Мартин… а у тебя больше нет… огоньков?

«У меня лучше есть. Смотри», — усмехнулся Мартин.

И откуда-то из-под запястья Вика выплыла рыбка. Светящаяся золотисто-розовым светом, пятнистая, похожая на китайского карпа, которого он видел на картинке в детской энциклопедии.

Плеснула по темноте хвостом и взвилась куда-то к потолку.

«Смотри. Темнота — это море. Много теплого, черного, накатывающего волнами», — тихо говорил Мартин.

И его голос был словно накатывающие волны. Словно шорох прибоя, пеной гладящего песок. Глядя, как рыбка неторопливо кружит вокруг лампы, Вик закрыл глаза. Всего на минутку. Просто веки вдруг стали слишком тяжелыми. Сейчас он откроет глаза и…

Мартин открыл глаза. Вик спал, и не видел, как он улыбается, катая на языке имя. Свое настоящее, человеческое имя.

Мартин. Как месяц март. Как обещание чего-то хорошего. Мар-тин.

Но спустя минуту радость утихла, уступив тоске. Это вторая ночь, которую он помнит на этом свете. И он отчаянно ясно осознает его логику. И еще — безвыходность своего положения.

Этот мальчик брошен. Его отец не просто равнодушен, он жесток. Он преступник, калечащий ребенка своим уродливым восприятием мира. Бить и морить голодом собак? Что говорить о человеке, за которым он сегодня перемыл кучу грязной посуды, чтобы накормить ребенка пустой кашей на воде из чистой тарелки?

И главное — ему весь день пришлось есть эту гречку, потому что отец уехал в обед и вернулся поздно ночью, пьяный, зато с пакетом продуктов. В пакете — булка хлеба, пакет молока и лоток яиц. Ни одного целого яйца не было. Мартин, чертыхаясь, переливал отдающие картоном яйца в миску и вылавливал осколки скорлупы.