Родриго Кортес - Пациентка
— Сейчас полегче?
Нэнси даже не услышала. Она пошла на прямое нарушение закона впервые в жизни, и — господи! — как же это было приятно!
— Мэм! Как вы?! Ответьте!
— А? Что?
— Вам стало лучше?
Нэнси моргнула, уставилась в ясные участливые глаза продавца и залилась краской стыда.
— Вижу, что уже лучше, — улыбнулся тот. — Щеки порозовели. Может быть, врача вызвать?
— Нет, спасибо, — мотнула головой Нэнси, высвободила руку и, пошатываясь, побрела вниз по ступенькам. Сама не своя вышла на тротуар и тихо засмеялась. Удовольствие оказалось высшей пробы.
«Господи! Что это было? — мелькнула в голове более или менее здравая мысль, но она тут же стушевалась и затерялась в сказочно-красиво угасающей феерии ощущений. — Как хорошо… господи…»
Нэнси обвела улицу расслабленным взглядом и вдруг — словно ответ на свой невольный призыв — увидела готическую крышу католического собора. На какое-то мгновение в ней вспыхнул острый стыд, но и он только «подлил керосина» в пламя переполняющих ее ощущений. И тогда Нэнси вздохнула и побрела к божьему храму — пусть и католическому.
***
Ей повезло попасть на службу, и целых два часа Нэнси буквально купалась в ужасе и греховности содеянного, контрастно оттененном чопорной праведностью сидящих рядом прихожан.
Реальный риск божьего возмездия в виде геенны огненной на веки вечные придал ее чувствам такую высоту, такой звенящий накал, что она едва не теряла сознания. Сложная, круто замешенная на страхе, ярости и вожделении смесь ощущений совершенно парализовала ее ноги, словно раскаленным гвоздем пронзила позвоночник, высушила рот и заставила в конце службы заплакать так сладко, как она не плакала уже десять тысяч лет. И даже когда служба закончилась, она еще долго не могла подняться со скамьи и смотрела прямо перед собой, не в силах прекратить этот беспрерывный феерический восторг.
— Что с вами, дочь моя… вам нехорошо? — подошел к ней немолодой священник.
— Спасибо, уже полегче, — глотая слезы счастья, улыбнулась в ответ Нэнси. — Я сейчас встану: Я сейчас…
На следующее утро, после долгих ночных тягостных размышлений, она и оказалась в кабинете у психоаналитика, — повторения этого почти полуторачасового безумия Нэнси не хотела совершенно. А потом ей встретился этот придурковатый Салли, а потом на нее снова обрушились вечные жалобы хронически усталого, до неприличия бессильного мужа, а потом снова началась просто жизнь — та самая, что хуже всякой смерти.
***Салли дважды менял попутки, четырежды обращался к дорожной полиции и нашел свою машину лишь к четырем утра — аж в Сан-Антонио. Автофургон стоял возле городской автостанции, а на его помятом капоте так и валялась черная кожаная куртка с бесстыдно вывернутыми карманами.
Салли тронул дверцу, обошел машину, попытался открыть вторую и подумал, что, скорее всего, ключи от машины закинуты в буйные придорожные кусты — и за сутки не отыщешь. И тогда он вернулся на станцию и, мило улыбаясь, завязал беседу со старичком кассиром.
Кассир рассказал немного, однако он был уверен, что фургон поставили на стоянку не позже половины десятого вечера, потому что ровно в девять тридцать он выходил поболтать с водителем рейсового автобуса и видел, что машина уже стоит. Салли удовлетворенно хмыкнул, просмотрел приклеенное над кассой расписание, отметил, что следующая — конечная — остановка рейса на 21.30 находится всего-то в полусотне миль от Сан-Антонио, и тут его осенило.
— А на этот рейс в половине десятого кто-нибудь билеты брал?
— Ага, — простодушно выдал коммерческую тайну старичок. — Белая женщина… приятная такая блондинка…
Сердце Салли ухнуло вниз.
— Спасибо, дружище, — искренне поблагодарил он. — Ты мне здорово помог, — и кинулся к фургону — вскрывать его и заводить.
***Едва Салли увидел на горизонте нежно розовеющий в лучах восходящего солнца, похожий на библейский затерянный посреди бескрайней техасской пустыни городок, как сердце его сладостно заныло, а в душе торжественно зазвучали мощные аккорды церковного органа.
— Долгое время пробудете вы на той земле, в которую вы идете, чтоб овладеть ею, — пробормотал он.
Он чувствовал себя так, словно только что обрел землю обетованную. Ему трудно было бы это объяснить, но Салли совершенно точно знал: этот маленький, стелющийся по земле, словно придавленный небом городок и есть то, что всю жизнь обещал ему господь.
Он помнил это восхищающее душу, круто смешанное с восторгом чувство торжествующей вседозволенности с самого детства, еще с тех времен, когда вернувшаяся с очередной отсидки мать брала его в свою жаркую постель, и не получил этого ощущения ни у Свидетелей Иеговы, ни у баптистов, ни даже у мормонов. А теперь господь словно говорил ему: «Салли, это все твое, и это твое, и это… А это значит, что ты получишь все, на что я тебе дал права. Ты слышишь меня? Все!»
— Аллилуйя! — Салли сбросил скорость.
Он въехал на главную улицу, медленно и высокомерно, словно царь иудейский, пересек весь город из конца в конец, потом объехал его по периметру, привычно отмечая возможные гнезда греха и разврата, и удовлетворенно причмокнул — здесь было над чем поработать.
— И утучнел Израиль, и стал упрям, — криво усмехнулся Салли, — разжирел и оставил он бога, создавшего его, и презрел твердыню спасения своего…
Нет, сейчас, на рассвете, когда петухи прокричали куда как больше трех раз, в городе было не видать ни накрашенных шлюх, ни их омерзительных в своем показном величии и гордыне дружков; даже питейные заведения стояли с плотно зашторенными окнами. Но Салли знал, что свои Содом и Гоморра есть в любом городе этой безбожной страны, и пройдет не так много времени, и улицы заполонятся забывшими гнев божий обывателями, а к вечеру, особенно после заката солнца, когда силы нечистого многократно возрастут, повсюду начнет править бал человеческий грех.
«И вот тогда наступит мой черед, — мстительно улыбнулся Салли, — ибо огонь возгорелся во гневе моем… ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла».
Справа из-за домов показалась островерхая кровля католического храма, и Салли вздрогнул, торопливо перекрестился и утер взмокший лоб рукавом. Это был знак! Господи, сколь же сладостно было воздавать отмщение этим шлюхам!
— И меч мой насытится плотью и кровью… — счастливо всхлипнул он. — Да. Насытится… наконец.
***Пожалуй, полное и безусловное поражение мистера Левадовски оказало на Нэнси гораздо большее воздействие, чем она могла представить. Она ругала его самыми последними, усвоенными от старших братьев словами, а потом замирала и снова и снова перебирала в памяти все, что было сказано именитым хьюстонским психоаналитиком.
В конце концов Нэнси пришла к выводу, что она, возможно, сглупила, и сеанс следовало довести до конца, но согласиться с тем, что ее специфический «пунктик» замешен на некоем кастрационном комплексе, не могла. Она была женщиной — от кончиков крашеных ногтей до самых потаенных уголков сознания — и никем иным никогда быть не хотела.
«Тоже мне эскулап! — яростно фыркала она себе под нос. — Я им, видите ли, завидую! Недоносок…»
А потом приблизилась суббота, и Нэнси вдруг подумала, что один человек, с которым хоть что-то можно обсудить, в этом городе все-таки есть — Маргарет, жена Бергмана. И сделать это можно прямо на собрании женского клуба — сегодня.
Нэнси вздохнула. Когда она впервые попала в этот маленький и совершенно закрытый для посторонних клуб, все было совсем иначе. Молодые, едва закончившие колледж супруги местных колов кипели энергией, а главное, составляли в клубе активное большинство. Рождественская елка, Хэллоуин, День независимости — ничто не обходилось без их участия, и Нэнси за какие-то пару лет сумела провести среди местных подростков несколько гонок на велосипедах, не сразу, но договорилась с вождями и организовала серию походов младших школьников в резервацию и даже устроила совершенно непристойный по своему успеху у половозрелой молодежи весенний карнавал.
А потом родился Ронни, и она года на полтора выпала из яростной круговерти общественной жизни, а когда сумела вновь появиться в клубе, обнаружила там совсем другую жизнь.
Женщин как подменили, и теперь они целыми часами, неделями, месяцами обсуждали кинофильмы, ели попеременно изготовляемые торты и даже думать не хотели ни о чем, кроме сплетен о двух самых важных вещах на свете: размерах пенисов мужской части клана Кеннеди и размерах будущих пенсий своих еще нестарых супругов.
Нет, Нэнси так просто не сдалась и все-таки попыталась вернуть своему клубу утраченные задор и неукротимость, но тут же натолкнулась на такой мощный отпор, что опешила. Попыталась выяснить, что происходит, и довольно скоро во всем разобралась.
Теперь всем заправляла жена мэра Сьюзен Тревис, единственная дама, которую приняли в клуб вопреки уставу, — кто-кто, а уж ее-то благоверный никогда и никакого отношения к полиции не имел. Но — вот надо же! — прошло совсем немного времени, и теперь перечить ее представлениям о правилах светской жизни не смел никто.
